Полина Дашкова - Образ врага

И вдруг он полетел куда-то, оторвавшись от дивана. Такая появилась легкость во всем теле, словно его накачали пузырьками, как газировку.

Между тем Вероника-Ирочка уже была не одна. То есть она продолжала сидеть в кресле напротив него, но почему-то вниз головой, и одновременно стояла рядом, держала его за руку, щупала пульс, закатывала рукав свитера и чем-то холодным прикасалась к коже.

— Вы летали в Берн. Это была личная или деловая поездка?

— Деловая… щекотно… Что ты делаешь, детка? Теперь у корреспондентки было четыре руки и две головы, причем одна мужская. А может, рук было вообще десять пар? Его трогали, вертели, ощупывали. Было щекотно и ужасно смешно.

— Кто тебя просил слетать в Берн? — Иринины теплые золотистые волосы касались его щеки, но она почему-то заговорила мужским голосом.

— Ирка, ты почему говоришь басом? Ужасно смешно…

— Азамат Мирзоев?

— Ну вот, сама все знаешь, а спрашиваешь.

— С кем ты встретился в Берне?

— С Карлом Майнхоффом, — приступ неудержимого хохота не давал говорить.

Теперь в комнате был Карл. Усатый белобрысый Карл. И сам про себя спрашивал. Это выглядело ужасно смешно. И еще была Ирина, такая нежная и прекрасная, что хотелось сразу, сию минуту, содрать с нее одежду.

— Привет, Карлуша. Слушай, выйди на кухню, покури. Я тут должен поговорить с любимой женщиной.

— Кто главный заказчик?

— У-у, сам Подосинский! Ха-ха, Карлуша, ты представляешь, По-до-синс-кий! — Цитрус выразительно указал пальцем в потолок, который плыл почему-то внизу, под ногами, и люстра росла из него, покачиваясь, как деревце на ветру. Слушай, Карл, выйди, а? Ты должен меня понять, как мужик мужика. У тебя ведь тоже такое было. Помнишь? Ты сам говорил, что дико влюбился в одну русскую.

— Как ее звали?

— Совсем свихнулся? Это ты должен знать, как ее звали.

— Я забыл.

— Ну вот. А я запомнил. Алиса ее звали. А мою любовь зовут Ирина. Вот я на твоем месте оставил бы тебя с любимой женщиной наедине. А ты, скотина, все никак не уходишь.

— Сейчас уйду. Где живет Алиса?

— Алиса живет в Стране Чудес, — Цитрус опять захохотал взахлеб.

— Где живет Алиса?

— В России. В Москве.

— Как ее фамилия?

— Вот чего не знаю, того не знаю, — Цитрус загрустил, беспомощно уронил голову на грудь и вздохнул с горестным всхлипом, — фамилию я не спрашивал, а ты мне не сказал.

— Хорошо. Что я должен сделать для Подосинского?

— А, фигня. Жида какого-то вывезти из Израиля.

— Имя?

— Натан Бренер.

— Адрес?

— Город Беэр-Шева. Санитарная станция.

— Чем занимается?

— Запрещенным оружием. Микробов разводит. Бактерии всякие, бациллы, в общем, гадость. Ирочка, зачем нам эта гадость? Слушай, Карл, ну ты мужик или нет? Выйди на минутку, а?

— Сейчас выйду. Как ты меня нашел?

— Ты же сам дал мне связной номер в Берне. Ну, помнишь, еще тогда, в Дублине, когда я брал у тебя интервью для французской газеты… Я позвонил, назвался, а потом ты ждал меня в кабаке у ратуши.

— Номер?

Цитрус без запинки отчеканил семь цифр телефонного номера в Берне.

— Пароль?

— Карл, ну ты что?! — он скорчился от хохота. — Какой пароль? Я сказал: «Привет, это Гарик Цитрус. Приехал на пару дней, хочу повидаться с Карлушей». Оставил свой гостиничный телефон. А потом ты сам позвонил и назначил встречу.

— Сколько мне заплатят за операцию?

— Много, Карл. А сколько ты хочешь? Яхта будет ждать в Порт-Саиде. Слушай, так ты чего, приехал уже?

— Как называется яхта?

— «Виктория». На мачте швейцарский флаг.

— Номер?

Цитрус медленно, без запинки, произнес регистрационный номер яхты. Все-таки поразительная была у него память на цифры.

— Цель операции?

— Я же сказал — вывезти профессора.

— Куда?

— Ну, ты бестолковый, Карл. В Москву, конечно. А может, и не в Москву. Хрен их знает…

— Зачем?

— Э-э, Карлушка, много будешь знать, скоро состаришься, — Цитрус затряс пальцем перед усатой физиономией, — а то и вообще сдохнешь.

Опять металлический холодок на локтевом сгибе Сладкая газировка побежала по венам. Пузырики смеха забулькали в крови.

— Цель операции?

— Так на яхте все скажут… цель и точный маршрут… Ирина… где моя Ирочка? Не бросай меня, мы начнем сначала, я тебя очень люблю, ну иди сюда…

Цитрус вяло помахал рукой, отгоняя усатую галлюцинацию, призрак Карла Майнхоффа. Глаза его закатились. Голова упала на грудь.

Восточный Берлин, октябрь 1981 года

За полукруглым окном чердачной комнаты было холодно и темно. Шел дождь, вялый, унылый берлинский дождь. В такую погоду уроженец жаркой Палестины Махмуд Хамшари чувствовал себя скверно. Он чихал, кашлял, зябко поеживался, не снимал теплой кожаной куртки, хотя в комнате пылал камин.

— Выпей шнапсу, Махмуд. Согреешься, — сказала Инга Циммер и поставила перед гостем маленький граненый стаканчик.

— Да, Махмуд, давай выпьем с тобой за встречу, — улыбнулся Карл, — пройзт, дорогой, твое здоровье.

— Нет, — палестинец покачал головой, — нельзя мне. Ты забыл, Коран нам совсем не позволяет пить.

— Жаль. Мне так хотелось выпить с тобой. Сколько мы не виделись? Год или больше? — Карл отхлебнул шнапс и поставил рюмку. — Ты похудел, Махмуд. Но тебе идет. Хотя у вас считается, что мужчина должен быть толстым.

— И женщина тоже, — Махмуд усмехнулся, покосился на Ингу, — но ты, Инга, красивая, очень красивая. Хотя и худая.

— Я знаю, — улыбнулась в ответ Инга. — Кофе сварить тебе, Махмуд?

— Да, только покрепче.

— Она теперь умеет варить настоящий турецкий кофе. Между прочим, это ты, Махмуд, приучил меня к настоящему кофе. Помнишь, как в лагере, после тренировок, ты упрямо крутил ручную кофейную мельницу? Электрическая тебя не устраивала.

— Да, в электрической зерна дробятся, а в ручной перетираются. Вкус совсем другой.

— Вот этих тонкостей я до сих пор не понимаю, — Карл пожал плечами, какая разница, как смолоты зерна?

— Конечно, вы, немцы, пьете жидкую бурду. Знаешь, когда пахнет хорошим кофе, я сразу вспоминаю Мустафу-Левшу. Он любил есть кофейную гущу. Многие у нас на Востоке любят гущу.

— Меня, между прочим, тошнило слегка, когда он выедал эту черную кашицу со дна чашки, — заметил Карл.

— А ты знаешь, ведь мои люди выяснили, кто убил Левшу в Гамбурге в июле семьдесят девятого, — произнес Махмуд, задумчиво глядя мимо Карла, за окно, в мокрую черноту берлинской ночи, — мы ни одной минуты не верили, что наш Левша мог покончить с собой. Мы больше двух лет вели свое расследование. Левша был нашим лучшим боевиком. Он поражал цель с любого положения, мог стрелять, повиснув головой вниз. Он с трехсот метров попадал в подброшенную монету и с тридцати поражал ножом сердце либо другой орган человека — на выбор. Он бросал ножи с обеих рук. Его ведь называли Левшой не потому, что правая работала хуже. Просто для него не было разницы. Обе руки одинаково сильные и ловкие.