Анатолий Эльснер - Железный доктор

– Благодаря только этому милому, доброму доктору я так поправилась, папа. Вы же сами это говорили не раз.

– Одна ты у меня осталась, одна. – Он плакал.

Надо было положить этому конец. Я ступил шага два и среди наступившей тишины проговорил твердым, властным голосом. Я чувствовал в себе что-то дерзкое, самоуверенное, доходящее до крайности. Мой голос мне самому показался звенящим, как металлическая струна.

– Ваш сын был на пути полного выздоровления, и в последнее время я перестал даже сомневаться, что он будет ходить. Что такое произошло в мое отсутствие, я не знаю и потому прошу вас удержаться от всяких вспышек, пока я не узнаю причины его неожиданной смерти.

И, гордо подняв голову, я быстро направился в комнату, где находился мой бывший пациент. Проходя мимо княгини Тамары, я не удержался, чтобы не взглянуть на нее, и на мгновение наши глаза встретились. Она смотрела на меня прямо в упор, расширив свои большие глаза, в которых теперь не было прежнего блеска. Выражение их меня поразило, и хотя я не могу понять, что им придавало это выражение, но мне показалось, что с глубины их как бы что-то говорило: убийца. Как я сказал, она была очень бледна, но, кроме этого, в ее лице произошла какая-то неуловимая перемена, которая менее понималась, нежели чувствовалась, точно на нее легла какая-то тень. Уже много спустя, когда жизнь умудрила меня и когда я потерял веру в свой ум и с этим сделался умнее, я узнал, что этот неуловимый отпечаток ложится на лицо всякого человека после совершения им убийства. Печать первого убийцы Каина перебегает на лицо всякого, кто только следует ему, хотя объяснить, в чем она заключается, я решительно затрудняюсь.

Войдя в знакомую мне комнату, я взглянул на покойника. Он лежал вытянувшись, и кто-то успел уже сложить на его груди руки, но в его изжелта-бледном лице с открытыми, подернутыми пленкой глазами было какое-то значительное выражение, какого оно никогда не имело при жизни, – отпечаток какого-то величавого спокойствия и как бы уразумение истины, что прошедшая жизнь была горькая шутка. И это меня тоже поразило, и я во второй раз ощутил сомнение в правильности своих гордых мыслей и как бы жалость к себе: еще так недавно я был человеком, в душе которого не было сознания тяжелого убийства, и перестал им быть от этой минуты и навсегда. Я чувствовал, что вступил в какой-то заколдованный лес мыслей, откуда нет возврата, и это понимание невозможности вернуться назад снова наполнило меня чувством отчаянной смелости и прежней гордой волей.

Увидев, как я и ожидал, конечно, на лице мертвеца признаки отравления, я стал беспокойно перебегать глазами по окнам и столикам: во мне был страх, что я не отыщу необходимых для восстановления моей репутации медика склянок, и я почувствовал большое облегчение, когда наконец их увидел – две одинаковые склянки. Держа их в вытянутых вперед руках, я быстро вошел в комнату со смелым и негодующим видом. Все взоры уставились на меня с любопытством и, как мне показалось, ожиданием чего-то необыкновенного. Я, в свою очередь, не спуская глаз с лица князя, проговорил твердо и торжественно:

– Князь, произошла печальная случайность. Я вынужден путем печати констатировать прискорбный факт отравления вашего сына сулемой…

Произошло общее движение, а князь воскликнул:

– Что вы говорите?.. Отравили моего сына!.. Кто отравил?!.

– Не волнуйтесь, мы скоро узнаем истину. Велите позвать старуху, которая ухаживала за больным.

Через минуту вошла старуха грузинка и, остановившись, уставила на меня заплаканные злые глаза.

– Она никогда меня вполне не понимала, и потому прошу, задайте ей следующий вопрос по-грузински: вот две склянки – из какой она давала пить больному по чайной ложке?

Князь стал переводить ей мой вопрос страшно волнующимся голосом, причем я видел, что им все более овладевает вспыльчивость.

Грузинка с полным недоверием начала рассматривать обе склянки, видимо не зная, что ей сказать. – Да она не знает, старая чертовка!.. – пронзительно громко вскричал старик, вспыльчиво затопав на месте ногами.

– Позвольте, князь, – спокойно остановил я его, – я вам считаю нужным выяснить, как это должно было произойти: вот эта склянка с сильным ядом, выписанная по рецепту прежнего вашего доктора Тер-Обреновича, по две капли в день. Это другое – совершенно невинное, – выписанное мной. Как вы, может быть, заметили, старое лекарство всегда стояло на окне, и я очень ясно растолковал старухе, указывая на мою сигнатурку, что мое будет стоять на столике. Дряхлая старуха все перепутала и начала поить вашего сына сильным ядом.

Все глаза грузинских дам, сверкая, как угли, уставились на старуху, лица сделались злыми, и все одновременно послали по ее адресу ругательства, что-то вроде «анафемы» или «чертовки».

Старый князь, бледный, как мертвец, в припадке ярости закричал, заглушая другие голоса:

– Старая ведьма, ты отравила моего сына!.. Вон из моего дома… Я убью тебя!.. Убью, убью!..

На старческое пергаментное лицо «ведьмы» посыпались пощечины, и руки княгинь протянулись к ее белым волосам и начали их рвать. Я отвернулся с отвращением, подумав, что грузинские дамы сильно напоминают готтентоток или каких-нибудь других диких дам, переряженных в черные платья.

Пока бесновался князь, я тихо разговаривал с Ниной Евстафьевной, которая умоляла меня не сердиться и не оставлять ее, «бедное, слабенькое создание».

Воспользовавшись минутой, когда она от меня отошла, я подошел к княгине Тамаре, безучастно стоявшей у окна.

– Как мне жаль моего бедного пасынка, – сказала она с видом, полным невинности, и, не спуская с меня глаз, начала играть часовой цепочкой. На губах ее в это время я подметил коварную тонкую улыбку.

Положительно, меня злило такое притворство моей прелестной союзницы. Я почувствовал сильнейшую досаду и в то же время непреодолимое влечение к ней. «Ты, ты своей рукой подменила мой целебный нектар на яд и теперь смеешь лицемерить». – Да, очень прискорбная случайность, княгиня, – отвечал я с таким же искусством лицемерия, как и она. – Очень грустная случайность, которая меня вдвойне огорчает – как человека и как медика.

Действие моих слов не замедлило сейчас же обнаружиться: глаза княгини удивленно расширились, щеки заалели румянцем досады и по губам прошла очаровательная гримаса.

– Я знаю, что вы глубоко огорчены, Тамара Георгиевна, и это так натурально: вы связаны брачным венцом с князем, и, как ни тяжелы ваши цепи, вы будете носить их до могилы с любовью.

– Вы мучаете меня, Георгий Константинович, и не сознаете, что такие слова для меня горящее пламя, которое вы бросаете в мое сердце. Да, я буду носить эти цепи до могилы… его… Довольны ли вы? Уйдите, на нас смотрят…