Анатолий Эльснер - Грозный идол, или Строители ада на земле

– Он хулит бога, он проклинает начальников и нас… Мало били его… Язык его – жало… Убьем его камнями и вырвем язык…

Выкрикивая все это со злыми лицами, люди стали подымать каменья.

– Лай-Лай-Обдулай, мой бог, накажет тебя, человек, – вскричала Сусанна с жестоким выражением лица. – Мне было тебя жаль, и я плакала, но Лай-Лай-Обдулай сделал каменным мое сердце… Смотри, человек, я тебя убью…

Человек смотрел на нее грустными, укоризненными глазами, вздрагивая, и кровь на его голом теле, выступая из ран, скатывалась красными каплями; а она стояла перед ним с камнем, поднятым над головой, глядя на него зловеще сверкающими, хотя чудесными голубыми глазами, с жестокой усмешкой на губах.

– Умри! – воскликнула Сусанна и бросила камень в его голову.

– Умри, хулитель нашего бога, – закричали люди, стоящие, как и Сусанна перед этим, с каменьями, поднятыми над головой.

– Лай-Лай-Обдулай – бог! – вскричала громким и зазвеневшим, как струна, голосом супруга бога, и в ее лице и голосе было что-то увлекающее, электрически действующее на людей, так что камни отовсюду полетели на окровавленного человека.

Он качнулся, палка выскользнула из его руки, и всей кровавой массой своей он шлепнулся лицом на землю.

Люди ушли. Над человеком высоко в голубом просторе, совершая ровные круги, кружился коршун. Постепенно опускаясь ниже и ниже, он не сводил черных зрачков от окровавленной груди человека.

Цепь волочилась и звенела за Василисой, а она ходила вокруг столба и потом в обратную сторону, чтобы открутить цепь.

Солнечный свет, врываясь в маленькое окно, ярко освещал жену «пророка», шагавшую с цепью на босых ногах, в белой рубахе и с черными как ночь волосами, спускавшимися по ее исхудалым плечам.

С каждым делаемым ею шагом цепь звенела, и шаги эти были порывистыми, нервными, и с каждым шагом грудь ее подымалась высоко и опускалась с тяжелым вздохом, и на исхудалом лице ее около впалых, лихорадочно сверкающих глаз пробегали какие-то больные тики и губы раскрывались в горькую улыбку.

Небольшая комната, в которой она находилась, была сырой, со стенами из бревен и одним маленьким окном. Около столба лежала солома, на которой она спала, и у окна стоял стул, но она не могла сесть на него: цепь была для этого слишком коротка. На этом стуле ежедневно, в известное время, приходил сидеть ее муж и, любуясь ее мучениями, глумился и грубо подшучивал. Так продолжал он уже целый месяц, и уже месяц, как женщина ходила взад и вперед, позвякивая цепью. Часто, сидя на своем стуле и мрачно глядя на узницу, он вдруг вскрикивал: «Василиса». – «Что, господин, хочешь?» – «Любишь ли ты меня?» – спрашивал он, мрачно глядя на нее, и в голосе его слышалось издевательство. «Нет, господин, я тебя никогда не могла любить», – отвечала она, глядя на него черными, впалыми глазами и смиренно складывая на груди руки. Парамон продолжал слащаво-ласковым голосом: «Василиса, Бог рассерчал на Парамошу при рождении и сотворил его скверненьким, гаденьким… Смотри на лицо мое – черти хихикают, а бабенки совсем воротят рыло… а эти плечи, видишь, а ступня как у гуся, ей-ей… Не могла ты меня любить… за рожу-то… В душу же, Василиса, мою ты не глядела… Какие там есть ямки да пропасти… Вот в пропасти-то этой черти и запалили светильню… Любовь называется… И вот разгоралась она, а ты рыло ворочала… Огонь во мне зажгла, проклятая, жег он сердце мое и по суставам всем проходил, и голова кружилась, и в глазах все ты с твоей грудью белой… Вот грех-то твой в чем, змея ты подколодная, а не баба…» Голос его начинал греметь, и яростью загорались глаза его. Охватываемая трепетом, Василиса смиренно опускала голову, а он, вскакивая и делая яростные прыжки, обыкновенно охватывал ее шею руками и кричал: «Задушить бы тебя за блуд твой, прелюбодейка». Иногда он начинал махать кинжалом над ней, нанося легкие уколы в ее грудь и любуясь ее ужасом. Потом он опять усаживался и продолжал так: «Не знаешь еще ты, в чем грех-то… запалила светильню-то эту в сердце, а утешение не дала, проклятая, все морду воротила… В аду-то я по горло сидел, а тебе дела никакого… Песня на губах да баловство на уме. Изводила, проклятая… Потому, собственно… через свободу, что в Зеленом Раю богом признавалась… Слова-то твои были коротки на это: „По совести делаю… Вот объявлю миру, что любви нет у меня к тебе никакой… Один останешься, пугало старое, а я опять по совести же блудить буду…“ Что ж, миленькая, хорошо поступала, если взять в соображение, что боги были ненастоящие, как теперь вот… Свобода да совесть… Грызла меня всю жисть эта свобода да совесть, словно две черные кошки на шее моей висели и грудь расцарапывали… Ну, Василиса, радуйся, миленькая, настоящий бог спустился с небес и загрыз свободу и совесть… Были две живые черные кошки, теперь дохлые они… не прыгнут на грудь мою и не завоют: совесть где твоя? Под этой самой ступней моей совесть и свобода… гляди-ка…» Он ударял своей расплюснутой красной ногой о земляной пол, и глаза его сверкали яростью. «Слышь, пищат-то. Нет их больше, Василиса. Бог настоящий в Раю Зеленом Лай-Лай-Обдулай и пророк его… я, собственно… Что ж не радуешься?.. Радуйся и пляши, женщина, прелюбодейка. Плясала, небось, перед Гвоздиковым… а перед богом-то или пророком и без сорочки можно… Сбрось-ка… полюбуюсь телом твоим… да как пляшешь… любопытно очень…» Василиса бледнела и трепетала, а он, вынимая кинжал, начинал махать им над ней, и она в смертельном ужасе, с исказившимся лицом и со слезами в глазах, начинала плясать перед ним. Не довольствуясь этим, он обыкновенно говорил: «Пророк я теперь, блудодейка, надо бы уважение оказать пророку и начальнику… целуй ногу-то…» Он цинично раскачивался, подымая кинжал над ней, так как, стоя перед ним с видом полумертвой, она все-таки боролась со своей гордостью. Ужас заставлял ее опускаться на колени перед ним и делать все, что он от нее требовал. Так прошел месяц.

В окно влетела ласточка и, покружившись над головой женщины, села на окно, и из ее горлышка полилось беззаботно-веселое щебетание. Остановившись на месте, узница долго смотрела на птичку, и в ней была такая потребность высказать хоть перед кем-нибудь свои страдания, что, не сознавая, что делает, она вдруг заговорила со слезами на глазах:

– Птичка-птичка, прощебечи мне, как живут люди в Зеленом Раю. Упорхнула свобода из Рая Зеленого – хотя не отвечай, это я знаю сама. Не слышно больше веселых песен, не слышно смеха веселого, и я сама, которая землю считала садом Божьим и потому жила, как ты, птичка, сижу здесь теперь, волоча цепи. Я знаю, отчего все это случилось так: злые люди увели из Зеленого Рая нашего прежнего светлого бога с большими крыльями, чтобы лететь, куда сердце пожелает, – волю-свободу. Вот ты и маленькая птичка, а хочешь полететь – летишь на черных крылышках куда хочешь, оттого ты так весело щебечешь… Начальников нет над тобой, и умом своим маленьким ты сама соображаешь, что надо тебе, и потому, что ни делаешь – щебечешь. Пожалей же меня, ласточка чернокрылая, видишь, я в цепях и потому песня никогда уже не слетает с уст моих, но зато много слез падает из глаз… вот на этой земле дорожка мокрая, это все капли моих слез… а видишь, солома – здесь я сплю с цепью на ногах и, как собака цепная, хожу вокруг столба – туда и сюда… Птичка-птичка, вспорхни в мою душу и прощебечи там песню веселую о воле-свободе: песней этой ты разгонишь грусть-тоску… я думаю, что и в душе моей падают слезы такие же горькие, как эти из глаз… Или, может быть, там змея, свернувшись, лежит и сосет мое сердце… Птичка, птичка, полети к людям в далекие страны и пой о свободе… о свободе им только пой, чтобы хранили ее больше жизни, и когда они не поверят тебе, прощебечи им о бедной узнице Василисе – как ходит она по каморке сырой, звеня цепью… И еще прощебечи, птичка моя, как Василиса эта с гордой душой пляшет нагая… а человек тут сидит с кинжалом в руке и глумится… Прощебечи же им – всем людям на свете, – что все так случилось с Василисой несчастной, потому что воли-свободы нет больше в Зеленом Раю… Слышишь меня, птичка чернокрыленькая, слышишь меня?