Карен Макманус - Кузены [litres]

– Мне надо позвонить по-быстрому, – шепотом поясняю я Милли.

Отец берет трубку после четырех гудков.

– Обри? – отрывисто бросает он.

– Привет, пап, – на ходу говорю я, резко сворачивая на боковую улочку, где меньше людей. Тротуар здесь затеняют высокие деревья за какой-то каменной стеной. Сзади я слышу стук сандалий Милли. – Как дела?

– Хорошо, – холодно отвечает отец и замолкает – как будто связь прервалась. Однако я слишком хорошо его знаю – это он наказывает меня за то, что не звонила всю неделю. Он всегда так делает, когда злится. Вся любовь и приязнь словно пропадают, чтобы как можно яснее выказать недовольство. Прием мне отлично знаком, и все же…

– Мы встречаемся с бабушкой в следующие выходные, – бросаю я. – Мама тебе говорила?

– Да. – Снова долгая пауза. – Много же времени понадобилось…

– Бабушка уезжала в Бостон по делам, – отвечаю я, досадуя за то, что начинаю оправдываться. Делаю глоток кофе, и меня вдруг начинает тошнить – мне по ошибке дали с лесным орехом, а я его терпеть не могу. Выбрасываю на ходу практически полный стаканчик в урну.

– Я в курсе. Просто удивлен, что ты это допустила.

Наверное, я не так расслышала. Затыкаю второе ухо пальцем, чтобы не слышать уличный шум.

– Что ты имеешь в виду? Я ничего не допускала… Она просто уехала, и все.

– Ну разумеется. Потому что ты не проявила достаточной активности.

– Не проявила активности? – эхом повторяю я, останавливаясь как вкопанная. Милли замирает рядом. Мы возле какой-то каменной арки, табличка с золотой окантовкой указывает, что за ней, видимо, какая-то достопримечательность, но у меня перед глазами сейчас все плывет, и я не могу разобрать надпись. – Значит, по-твоему, я должна была быть активнее?

– Да. В этом твоя самая большая проблема, Обри. Ты пассивна. Так можно и все лето провести впустую, если не взять дело в свои руки. – Он говорит все громче и громче, словно набирает обороты, как будто уже давно хотел мне это высказать и наконец представился отличный повод. – Тебе не приходило в голову попытаться самой связаться с бабушкой или поговорить с ее помощницей?

Я не отвечаю, и тон отца становится все высокомернее:

– Видимо, нет. Потому что ты никогда не действуешь первая, ты только реагируешь на чужие действия. Вот что я имею в виду под «быть активнее».

На несколько секунд я буквально теряю дар речи. Ноги будто приросли к тротуару, в голове звучат слова, сказанные доктором Бакстером в мой первый день на Чаячьем острове: «У Адама были блестящие задатки, блестящие. Но он растратил их зря. Глупый мальчишка. Одно слово, и он мог бы все изменить».

Что это за слово, интересно? Оно так же способно вывести из себя, как?..

– Активнее?! – Я словно выплевываю острую ледышку. – Как когда ты трахнул и обрюхатил мою тренершу?! К такому мне надо стремиться?!

Милли, издав писк, обеими руками упирается в меня и заталкивает под арку, подальше от редких здесь пешеходов. Мы оказываемся в каком-то тихом, наполненном зеленью месте, но я ничего вокруг не вижу и не слышу, только громовой голос отца:

– Что ты сказала?! – с недоверчивым изумлением переспрашивает он.

Вся трясясь, я слепо шагаю вперед. Милли старается не отставать.

– Ты меня услышал, – едва выговариваю я.

– Обри Элизабет, как ты смеешь разговаривать со мной подобным образом?! Извинись немедленно!

Я почти готова подчиниться. Стремление угодить отцу за семнадцать лет так прочно укоренилось во мне, что даже сейчас, несмотря ни на что, я готова на все, лишь бы он сменил гнев на милость. Хотя на самом деле злиться должна я – и так оно и есть, но это не то тяжелое и непреклонное презрение, которого отец заслуживает. Боюсь, если разговор будет продолжаться, я и правда рассыплюсь в извинениях.

– Нет, – умудряюсь выдавить я. – И я кладу трубку. Не хочу больше с тобой разговаривать.

Отсоединившись, я сразу выключаю телефон, сую его в карман, камнем падаю на траву и закрываю лицо ладонями. Рядом раздается шорох, и чья-то рука нерешительно треплет меня по плечу.

– Ого. Это было просто… Вот уж вообще неожиданно, – произносит Милли. Я не отвечаю, и она добавляет, словно сама себе: – Не думала, что ты можешь так взорваться.

Я опускаю руки и смотрю на нее с укоризной:

– Да? То есть ты согласна с моим отцом, что я ни на что не способная неудачница? Ну спасибо, Милли!

Та с ужасом широко распахивает глаза:

– Да нет, господи! Я ничего такого… Я только… Прости, я совсем не умею утешать. Ну, ты поняла. – Ее рука все еще механически гладит меня по плечу. И правда – ничего успокаивающего в этом движении нет. – Дядя Адам – последняя сволочь. Правильно меня на него стошнило, когда мне было два.

Я невольно хрюкаю от смеха.

– Правда?

– Если верить маме.

– Он никогда не рассказывал. В общем, ничего удивительного – мы не говорим ни о чем, что может хоть немного бросить тень на его совершенство. Об этом я тоже не должна была упоминать… – В горле у меня встает ком, но я сглатываю его. – Он ведь мало того, что изменил маме, так еще с кем! Я занималась у тренера Мэтсон со средней школы! Я ее боготворила, хотела быть такой же, как она. Я даже… Господи, я сама как дура их познакомила!

Весь этот месяц картинка из прошлого года так и стояла у меня перед глазами – как я тащу папу к краю бассейна, уговаривая встретиться наконец с женщиной, у которой занимаюсь уже несколько лет. Как я гордо стою между ними – своей молодой очаровательной тренершей и знаменитым представительным отцом, – радуясь, что свела вместе двух самых обожаемых мною людей. Мне даже в голову не приходило, что их может связать что-то еще кроме меня. В этой ситуации хуже всего то, что обо мне оба, кажется, даже и не думали.

Слезы наполняют мои глаза и текут по щекам. С прошлого месяца, когда отец огорошил нас новостью, я так и не плакала по-настоящему. Сначала потрясение оказалось слишком велико, чтобы хоть как-то реагировать, а потом, как всю свою жизнь, я просто подстраивалась под папу. Он не желал об этом говорить, и я тоже молчала. Вообще, он держался так, как будто не сам причинил горе нашей семье, а просто с нами вдруг случилась какая-то непредвиденная неприятность, которую никак нельзя было предугадать или предотвратить. Мне понадобилось оказаться за три тысячи миль от него, чтобы понять, как это чудовищно неправильно.

Я делаю глубокий вдох, пытаясь взять себя в руки, но вместо этого у меня вырывается громкое рыдание.

– Ой. Ой, ну не надо. Все, э-э… все образуется, – уговаривает Милли, но я реву только сильнее. – Подожди, у меня где-то был платок…

До меня доносится, как она роется в сумке, потом ее голос, уже с ноткой отчаяния:

– Нет, платка нет! Вот, есть тряпочка для солнечных очков. Она тоже удобная, мягкая. И чистая. Практически. Дать?