Ким Слэйтер - Запертая в своем теле

– Мистер и миссис Парнхем не хотели уходить, пока Тони не договорится с владельцем об осмотре, – пояснила Джо. – Так что у нее не было выбора.

Я посмотрела на нее с благодарностью.

– Но если не ты сама дала им эту брошюру, тогда кто? – спросила Бриони таким тоном, как будто вывела меня наконец на чистую воду.

И вдруг я вспомнила, что подняла листок с пола в ее кабинете, решив, что это один из тех, которые я положила на стол, ища копир. Я еще подумала, что сама ее уронила, а оказывается…

– Ну, и что такого в том, что клиенты заинтересовались этим домом? И почему бы не поздравить Тони с тем, что она договорилась об осмотре недвижимости стоимостью в полтора миллиона? – строго спросил Дейл. – Которую ты почему-то пометила как забронированную… Пойдем-ка ко мне в кабинет, поговорим.

Бриони послушно поплелась за ним, но не раньше, чем бросила на меня еще один полный ненависти взгляд.

– О господи, – вздохнула я, тяжело опускаясь за стол. – Похоже, я изрядно напортачила, хотя ума не приложу в чем.

– Я же пыталась предупредить тебя, когда была на телефоне. Никогда, ни за какие пироги, не лезь к клиентам Бриони. Как знать, что она там с ними мухлюет…

Я озадаченно посмотрела на нее.

– Она обманывает клиентов, – прошептала Джо, нервно оглянувшись на коридор и убеждаясь, что мы еще одни. – Специально прячет от Парнхемов этот дом, чтобы они купили другой, тоже дорогущий. Водит их по показам, а сама тем временем подбирает других покупателей для недвижимости Дэна Портерхауса, чтобы получить двойные комиссионные. Это уже не в первый раз.

Услышанное с трудом укладывалось в голове. Да, честность тут и не ночевала, а профессиональная этика – тем более. И хуже всего то, что она обманывает лояльных клиентов, тех, кто приходит не в первый раз.

Мы молча принялись за работу. Правда, у меня дрожали руки и сильно билось сердце.

Десять минут спустя через офис пулей пронеслась Бриони с сумочкой и пальто в руках, на долю секунды задержавшись у моего стола.

– Ты мне за это еще ответишь, – прошипела она тихо, чтобы никто, кроме меня, не слышал. – Я научу тебя не лезть не в свое дело.

И выскочила на улицу, так громыхнув дверью, что из нее чудом не посыпались стекла.

Харриет увернулась от хрупкой фарфоровой чашки, которая пролетела мимо и, окатив пространство чаем, разбилась о стену у нее за спиной.

– Чай должен быть горячим, – завизжала мать. – ГОРЯЧИМ! А не тепленьким! Терпеть не могу тепленькое, пора бы уже это усвоить, глупая ты сука!

Харриет обернулась и секунду-другую смотрела, как темно-коричневая жидкость стекает по кремовым обоям, подобно очень грязной слезе.

– Когда она будет здесь? Когда ты уже поднимешь свою бесполезную задницу и сделаешь хоть что-нибудь?

– Мама, я же говорила…

– Ничего не хочу слушать. – Старуха закрыла уши ладонями. – Не хочу ни слышать тебя, ни видеть тебя. Я никогда тебя не хотела.

Харриет молча повернулась и также молча вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.

Мать визгливо выкрикивала оскорбления все время, пока она спускалась по лестнице, вполголоса напевая «Песенку Энни» и вспоминая милое, улыбчивое лицо Джона Денвера [16]. Поток непристойностей был слышен за закрытой дверью гостиной даже сквозь беруши.

Ну и зачем это все?

Харриет присела к старинному бюро и несколько раз глубоко вдохнула. Почувствовав приближение боли, закрыла глаза и постаралась отгородиться от этой никчемной личности – себя самой.

Потом положила ладони на дубовую столешницу бюро – дерево так и светится, несмотря на годы; вот что значит качественная вещь. А ведь она принадлежала еще отцу. Единственное, что от него осталась, – уж об этом мать позаботилась.

Вспомнилось, как она еще малышкой пряталась за диваном и оттуда, прижав к себе поеденного молью плюшевого мишку, наблюдала, как мать набивает черные полиэтиленовые мешки отцовскими костюмами, ботинками и рубашками. Потом она заставит дочь перетаскать эти мешки на задний двор, один за другим, где они будут гнить всю зиму.

И все же, когда бы Харриет ни села за бюро, ей всегда казалось, что отец снова рядом, а потом она ощущала внутри стержень, закаленный, словно металлический, о который разбивались волны болезненного разочарования матери. Этот стержень, как стрелка компаса, направлял каждый ее шаг и служил утешением в особенно трудные минуты.

Но сегодня просто закололо в груди, и это было неприятно.

Она всегда представлялась учительницей, хотя высшего образования не получила – в свое время ей пришлось бросить колледж и пойти в школу помощником учителя. «Учительским лакеем», – как выражалась мать.

Зато теперь, годы спустя, Харриет Уотсон знала и умела куда больше, чем многие так называемые дипломированные учителя, приходившие на работу в Сент-Сейвиорз. Только вот из-за отсутствия бумажки об образовании весь ее опыт был как бы не в счет.

А ведь жизнь могла сложиться совсем иначе, если б не умер отец. Тогда она стала бы студенткой университета и получила диплом, и отец, вне всякого сомнения, поддерживал бы ее…

Но он споткнулся на неровной мостовой Оксфорд-стрит и рухнул прямо под колеса красного лондонского автобуса, когда Харриет было всего пять лет. Столько, сколько сейчас детям в ее классе.

Мать всегда терпеть не могла Лондон и, овдовев, смылась оттуда при первой же возможности: не прошло и полугода, как они уже жили в Ноттингеме, на старой викторианской вилле в жутком закоулке Лентона – района, который был выбран лишь потому, что он, видите ли, упомянут в Книге Судного Дня [17]одиннадцатого века.

В девятнадцатом веке Лентон вырос из деревни в пригород, где селились преуспевающие люди. После войны особняки стали все чаще разделять на крошечные квартирки, сдававшиеся внаем. В основном молодежи, так что теперь вокруг жили сплошные студенты. Но мать упорно отказывалась переехать в приличный район и поменять дряхлую викторианскую громадину на более практичное и уютное жилье. «Этот дом я покину вперед ногами, лежа в деревянном ящике, и не днем раньше», – грозилась она.

Харриет выпрямила спину и покрутила узорчатую бронзовую рукоятку. Глазам предстала дюжина ящиков и ящичков – замысловато устроенных и таких приятных для глаз. Бюро неизменно наводило на мысли о человеческой натуре: снаружи все просто, но стоит только заглянуть внутрь, как тут же столкнешься с тысячью непредвиденных сложностей.

Харриет Уотсон не забыла, каково это – справляться с внезапными переменами, когда тебе всего пять лет и ты еще не остыла от недавней трагедии. Единственное, что можно противопоставить неотступной боли, – защитный панцирь, причем нарастить его нужно как можно раньше, еще в детстве, иначе будет поздно.