Лорен Бьюкес - Земля матерей [litres]

Коул опускает шитье.

– В чем дело, Умеренность?

– Извини, Щедрость! Я так рада за нее! Я не смогла сдержаться.

– Кошка уже выпущена из мешка, – вздыхает Щедрость. – Говори уж теперь.

– Твое Умерщвление! – сияет Умеренность.

– Оно же еще только через несколько дней.

– Надежда говорит, ты уже готова. Она говорит, у тебя отлично получается!

– Достаточно, Умеренность. Ты же знаешь порядок.

Умеренность хлопает себя по губам обеими руками, однако глаза у нее сияют.

– Извини! Извини, я больше не скажу ни слова!

Ого! Твою мать!

– Даже не знаю, что сказать.

Это уж точно.

– Это восхитительная новость, Терпение. Лучшее, что только может быть, – говорит Целомудрие. – Ты переменишься, отмоешься дочиста, станешь совершенной перед Господом.

– Жду с нетерпением! – говорит Коул. Но она заметила сотовый телефон Целомудрия, тот, с которого та выходит на свои старые странички знакомств, словно это Покаяние, а не пища для мастурбации. Телефон заряжается на кухонном столе рядом с тостером.

– Это… просто здорово. Вы меня извините? Мне нужно немного побыть одной.

– О да, чтобы все осмыслить!

– Лучше всего мне сейчас немного прогуляться. Щедрость, если увидишь Милу, напомни ей, чтобы она не забыла почистить зубы.

«Вот видишь? Я тоже могу быть хорошей матерью».

Майлс бродит по пустынной школе, почесывая себя под складками «апологии». Ему до смерти надоели эти проклятые рясы, до смерти надоело все. Ему страшно не хватает папы. Первые недели после смерти отца, когда его постоянно пичкали таблетками снотворного на военной базе, отец снился ему каждую ночь, но это, очевидно, были кошмары, порожденные стрессом. Папа, падающий с обрыва в черный океан. Папа, превращающийся в облако мошкары, кружащейся вокруг головы Майлса. Папа, стоящий спиной к нему. Майлс хватает его, разворачивает к себе, но там, где должно быть лицо, лица нет. Только размытое пятно, растворяющееся в памяти.

В последнее время сны стали более спокойными, и Майлс, просыпаясь, чувствовал себя все лучше и лучше. Они вдвоем сидят рядышком на большом диване на крыльце своего дома, с телефонами в руках, и посылают друг другу текстовые сообщения. Их любимое развлечение до Мужчинопокалипсиса.

Воображая на мгновение, что все это реальность – что отец ждет его где-то, и они с мамой наконец смогут остановиться и больше никуда не бежать.

Майлс проходит через старый зал, с витражей ему улыбаются святые. Он пересекает еще один внутренний двор, мысленно представляя себе, сколько других мальчиков ходили до него этим путем. Мальчиков, занятых мыслями о своих оценках, о девчонках, о том, как попасть в футбольную команду, о друзьях и врагах. Мальчиков, которые, возможно, считали себя неудачниками, беспокоились, что они никому не нужны. Мальчиков, которым не нужно было думать о спасении своего биологического вида, за которыми не охотилось государство, из-за которых их матерям не приходилось становиться беженками, застрявшими на противоположном конце земного шара. У каждого мальчика была всего одна нормальная, совершенная жизнь. Майлс скорбит по всем ним.

Он пересекает внутренний двор и оказывается в скоплении аудиторий, задушенных плющом. Первая заперта. Во второй художественный класс. Вдоль стен мольберты с работами. Натюрморт с фруктами, писанный маслом, несколько автопортретов, одни фотографически реалистичны, другие – импрессионистская фантазия. Вот мальчик-киборг, вот другой, со вскрытой черепной коробкой, наполненной с левой стороны голубым небом. Это действует на нервы. Кого нарисовал бы Майлс? Наполовину девочку, наполовину мальчика. С одной стороны «речь» и «апология» – спокойствие, сдержанность. Вторая сторона будет реалистичной. Ярость. Майлс корчит соответствующее выражение лица.

На стене висит плакат со школьной клятвой.

Я, ученик академии Бенфилда.

Обещаю не сдаваться перед трудностями.

Помогать другим, не ожидая награды.

Быть храбрым и защищать тех, кто нуждается в моей защите.

Я буду вежливым и добрым.

Я буду держать свое слово.

Я буду с радостью выполнять порученную мне работу.

Я буду чтить Бога и выполнять свой долг перед Родиной.

И я буду находить мужество стать тем, кем мне предназначено быть.

Майлс ловит себя на том, что он плачет. На него давит вес – пустота аудитории, призраки мальчиков, которые должны были бы быть здесь. На него давят сны об отце. Сознание того, что рядом не будет никого, кто сможет показать, кем он должен стать.

Он замечает ранец, засунутый под парту у стены. Когда-то давно ранец, наверное, был желтым, но теперь он выцвел и стал кремовым. На застежке молнии болтается брелок с героями мультфильмов. Майлс расстегивает ранец. Внутри скомканные серые шорты, белая рубашка и галстук.

Майлс прекрасно понимает, что не надо так делать. «Но твою мать!» – мысленно произносит он, наслаждаясь этими словами. Он снимает «апологию» и надевает рубашку и шорты. Они мятые, но ему все равно. Он пропускает галстук под воротничком и пытается сообразить, как его завязать. Майлс вспоминает, что видел, как папа делал это, когда ему предстояло выступить с лекцией или презентацией. Там было что-то насчет кролика и лисы, бегающих вокруг дерева. Он пробует заправить тонкий конец.

В дверях слышится восклицание и стук. Стремительно развернувшись, Майлс видит на фоне светлого прямоугольника Щедрость. Она выронила миску с крекерами, рассыпавшимися по полу.

Они молча смотрят друг на друга в течение нескольких секунд, растянувшихся в долгие годы.

Щедрость поднимает с пола миску.

– Я думала, ты проголодалась. – Она старательно не смотрит на него.

Майлс подбирает с пола рясу. «О нет, нет, нет, нет!» Он лихорадочно ищет какое-либо объяснение, однако ничто не сможет оправдать сам факт его тела. Его отправят обратно в «Атараксию» или куда-нибудь похуже. И он больше никогда не увидит свою маму.

– О Мила, – восклицает Щедрость, – я знала это! Я знала, что ты такая же, как я!

– Я… что?

Щедрость подходит к нему и заключает его в удушающие объятия.

– Мне было четыре года, когда я начала надевать одежду своих братьев. Я требовала, чтобы все называли меня другим именем. Когда наступила пора половой зрелости, я стала бинтовать себе груди. Мне казалось, что мое тело предает меня, как будто оно принадлежало какому-то другому человеку. Я думала, что если очень захочу, то смогу заставить весь мир видеть меня такой, какой я видела себя сама, – мальчиком.

Майлс чувствует, что разговор сделал крутой вираж, резко сбившись с курса. Он старается сохранить свое лицо непроницаемым, чтобы скрыть недоумение.