Киран Харгрейв - Милосердные [litres]

На улицах Вардё оживленно, как бывает только в разгаре лета. Женщины сидят во дворах, взбивают масло, чистят рыбу, привезенную из Киберга. Обычно знакомые запахи и гул приглушенных разговоров умиротворяют Марен. Но не сейчас. Она идет прямо к пристройке Дийны и случит в дверь локтем.

Дийна открывает не сразу. Она какая-то бледная, полусонная, губы сжаты в тонкую линию, волосы распущены и висят тонкими сальными сосульками. Марен вспоминает тот день, когда Кирстен отрыла ее из-под снега в ту первую зиму. Комната за спиной Дийны – темная, душная, вся пропахшая скисшим молоком. Марен видно, что Эрик лежит на кровати: крошечная спящая фигурка в гнезде из одеял.

Дийна молча тянется за своими рубашками, но Марен качает головой и жестом приглашает ее выйти наружу. Дийна выходит, тихо прикрыв за собою дверь, и Марен едва сдерживается, чтобы не сказать, что дверь лучше оставить открытой: впустить хоть чуть-чуть свежего воздуха в комнату, где спит ее сын.

– Я ходила к Торил.

– Я уже поняла.

При свете дня видно, как жутко выглядит Дийна. Под глазами мешки, взгляд тусклый, пустой. Если бы Марен не знала, что Дийне неоткуда взять спиртное, она бы решила, что та пьяна.

– Она говорила о тебе. Говорила недоброе.

– И что с того?

– Она сказала, что вы с Эриком не были женаты по-настоящему.

Дийна морщится, словно от боли. Потом сует в рот кончик пряди волос и сжимает его губами.

– Она сама была на нашей свадьбе.

– Она сказала, – Марен понижает голос, чтобы ее не услышала мама, – что это был дьявольский союз.

Дийна пожимает плечами.

– Торил всегда была такой, с самого детства. Однажды она швырнула в меня котелок с кипятком. – Она прикасается к шраму у себя на ключице, участку сморщенной белой кожи, похожей на грубое кружево, и Марен наконец вспоминает, что да, это была Торил. – Мало ли что она там болтает. Мне зачем это знать?

– Но это не просто досужая болтовня, – говорит Марен. – Комиссар ее слушает. Он почти каждый день ходит к ней, чтобы вместе молиться.

Дийна фыркает.

– Так вот чем они занимаются целыми днями!

Марен роняет рубахи на землю, хватает Дийну за плечи – такие худые, что она чувствует пальцами каждую косточку.

– Дийна, я тебя очень прошу. Приходи в воскресенье в церковь. Пусть он увидит твое лицо. Пусть увидит, что ты пришла.

Дийна сбрасывает ее руки, дернув плечами.

– Я дала вам Эрика, и вы с мамой носили его в эту церковь. Тебе этого мало?

– Это нужно не мне, а тебе. – Марен хочется хорошенько ее встряхнуть. – А если тебе все равно, то подумай хотя бы о сыне. Комиссар уже записал, что ты не ходишь в церковь.

– Записал?

– Он все записывает и докладывает губернатору. То, что записано, не забывается. А ты…

– Лапландка? – говорит Дийна, прищурившись.

– Я никогда не сказала бы это слово. Но я тебе говорила, что мне рассказывала Кирстен. В Алте и Киркенесе казнили саамов.

– Они всего лишь заклинали погоду. – По безучастному лицу Дийны пробегает тень грусти. Они ни в чем не виноваты.

– Вот поэтому тебе и надо быть осторожнее. – Марен скрипит зубами. – И сразу после приезда, когда комиссар Корнет в первый раз пришел в церковь, – продолжает она, вдруг кое-что вспомнив, – он говорил, что участвовал в суде над какой-то женщиной. Может быть, он приехал не только для этого, но всякое может случиться. Ты должна пойти в церковь.

– Судя по твоим рассказам, мне лучше не попадаться ему на глаза.

– Но он про тебя знает. Торил назвала твое имя в церкви, и почему-то мне кажется, что она ему о тебе напоминает.

– Все-таки мне надо было посадить язву ей на язык, а не просто грозиться, – говорит Дийна. – Нам всем было бы проще.

Марен уже и забыла об этой угрозе, высказанной в те ужасные первые дни после шторма. Но теперь вспомнила, и ей опять стало дурно.

– Не надо так говорить.

– Почему? Ты тоже думаешь, что я ведьма? – Дийна глядит не мигая.

Марен сжимает кулак с такой силой, что ногти вонзаются в ладонь. Ее досада граничит со злостью.

– Ты не пойдешь в церковь?

Дийна смотрит куда-то вдаль.

– Но тебе все-таки надо почаще выходить из дома, общаться с людьми, – говорит Марен. – Раньше кто-то из нас тебе нравился.

«Раньше ты любила меня» , – добавляет она про себя, подбирая с земли рубашки. Дийна просто стоит и смотрит, не пытается ей помочь. Она по-прежнему держит во рту кончик сальной прядки волос, и от этого зрелища к горлу Марен подступает горечь.

– Может быть, ты придешь на собрание в среду? Раньше ты приходила. Торил там не будет, как и большинства церковных кумушек.

– Но твоя мать пойдет. И я думала, вы все теперь стали набожными. – Голос у Дийны сухой и ломкий.

– Ты сама знаешь, что я не такая, – Марен выпрямляется, отдает Дийне ее рубашку и рубашку Эрика. – И Кирстен тоже, и Эдне, и еще многие. Мы не такие.

– Да, – говорит Дийна. – Но я все равно не одна из вас.

В доме тихонько захныкал Эрик.

– Ты придешь на собрание в среду? – спрашивает Марен, но Дийна уже вошла в дом и захлопнула дверь.

Марен уходит не сразу, топчется перед закрытой дверью, нервно переминаясь с ноги на ногу. Ощущение, что они попались в ловушку, становится все сильнее – то самое ощущение, которое появилось у Марен еще тогда, в церкви, когда Торил назвала имя Дийны. После новостей из Алты уже стало ясно, что все очень плохо. Суд не принял во внимание, что здешние моряки издавна обращались к саамам за амулетами на погоду. Кирстен сказала, шаманов приговорили к смерти практически сразу, безо всякого разбирательства.

Марен знает, что Дийна не верит в христианского бога, и что саамы не ходят в церковь, но в нынешнее неспокойное время можно и поступиться своими принципами и притвориться, что веришь. Иногда Марен кажется, что она и сама чуточку притворяется. Ее не покидает пугающее ощущение, что Бог отвратил от нее свой взор, – с той ночи, когда грянул шторм, и с тех пор, как в Вардё появился комиссар Корнет, Марен боится его куда больше Бога.

Мама вынимает кости из просолившейся рыбы. Отбеленные солью, они лежат на столе аккуратными кучками. Потом они их разберут: самые крепкие пустят на швейные иглы и гребни, остальное сварят в бульоне.

– Я слышала, ты говорила с Дийной.

Марен кладет рубашки на полку и подходит к столу, чтобы помочь маме.

– Она не пойдет в церковь.

– Тоже мне новость, – говорит мама, бросив на Марен колючий взгляд. – Зачем ты вообще стала ее уговаривать? – Марен молча берет костяные щипцы, пододвигает к себе рыбу. Ей не хочется вновь поднимать эту тему. Все уже сказано тысячу раз. – А, ясно… Торил?

Марен кивает, и мама цыкает зубом.

– Я говорила Эрику, когда он собрался на ней жениться, что пойдут разговоры. А теперь его нет, и ее некому защитить.