Киран Харгрейв - Милосердные [litres]

– Есть лишь один способ узнать.

Они садятся за усыпанный мукой стол. Урса берет ту лепешку, которую раскатала сама, и отламывает кусочек. Крошки сыплются ей на колени. Она небрежно смахивает их на пол.

– Чем дольше флатбрёд лежит, тем он вкуснее, – говорит Марен.

– Он уже вкусный. – Урса улыбается Марен, и та улыбается в ответ. – Хлеб – величайшая благодать.

– Что?

– Так всегда говорила Сиф.

– Ваша сестра?

– Служанка. – Урса осекается и краснеет. – Но и подруга тоже. Мою сестру зовут Агнете. – Она моргает длинными светлыми ресницами. – Она сильно болеет.

– Мне очень жаль.

– Она едва не захлебнулась, когда родилась. Врачи говорят, это все потому, что мама рожала Агнете в ванне, и у нее до сих пор вода в легких. Я заботилась о ней с детства.

Марен не знает, что на это ответить. Она отламывает кусочек флатбрёда, аккуратно собирает крошки в ладонь и кладет их на горку муки на столе.

– Доктора говорили, что Агнете не доживет и до года, но теперь ей тринадцать. Когда мы встретимся в следующий раз, она будет уже совсем взрослой.

Они обе молчат, и молчание становится все тяжелее. Урса не доедает отломленный кусочек хлеба, перекладывает его из руки в руку. У нее на лице столько боли, что на это почти неприлично смотреть.

– Мой брат тоже был младше, – наконец произносит Марен. – Младше на год. И все-таки он женился раньше, чем я вышла замуж.

– По крайней мере в этом я опередила сестру. – Урса поднимает глаза и смотрит на Марен. – Наверное, вам очень его не хватает.

Марен молчит, да и что говорить? Она чувствует некое темное дуновение, исходящее от того места перед очагом, где лежал мертвый Эрик с его словно бы светящейся зеленоватой кожей и будто сжимался, усыхал с каждым днем, делаясь все меньше и меньше. Марен не сумела заставить себя прикоснуться к нему. Она не рыдала и не обнимала его, как мама. Хотя пастор в церкви говорил о бессмертных душах, а Дийна с Варром говорили о духах, как только Марен увидела брата мертвым, она вмиг поняла, что его больше нет: ни здесь, в этом мире, ни где-то еще. Осталось лишь тело, пустое, как оленьи туши в кладовке. В нем, в этом теле, не было Эрика. Эрика не было больше нигде. Он не ушел в другой мир, не остался в море, не превратился в кита, не вознесся на небо. Он исчез полностью и навсегда, и Марен не знает, чем ей утешиться.

– Извините, – смущается Урса. – Вечно я говорю что-то не то. Я не умею вести беседы. Мы с Агнете мало общались с другими людьми, только с папой и Сиф.

– Дома мы говорим мало, все больше молчим. Их надо убрать, – Марен указывает глазами на остывающие лепешки. – У вас есть бочки для хлеба?

– Я не знаю. Но, может быть…

Урса смотрит на дверь в кладовую. Там уже нет паутины, но Марен подозревает, что ее просто счистили, а не разорвали, когда открывали дверь.

– Я принесу, – говорит Марен, поднимаясь из-за стола.

Урса тоже встает.

– Я сама. – У нее на лице появляется то же самое упрямство, которое Марен заметила в их первую встречу, когда Урса выходила из шлюпки в своем пышном желтом платье. – Я смогу.

Она подходит ко входу в кладовку и кладет руку на щеколду. Марен видит, как приподнимаются ее плечи, когда она делает глубокий вдох перед тем, как открыть дверь. В кладовой есть небольшое узкое окошко. Свет, проникающий внутрь, пробивается через оленьи туши и подсвечивает тонкие, почти воздушные волоски, выбившиеся из аккуратного пучка на затылке у Урсы.

Она на миг замирает перед распахнутой дверью, а потом решительно заходит внутрь, скрывшись от взгляда Марен. Теперь Марен видит лишь туши мертвых оленей: они легонько качаются на крюках, темно-красные, жилистые, хорошо просоленные. Марен думает, что, наверное, надо бы научить Урсу их разделывать, но лучше все-таки не сегодня. Сегодня еще рановато для этой науки. Из кладовки доносится скрипучий скрежет. Урса выходит, катя перед собой бочку. Она вздрагивает, когда одна из оленьих туш задевает ее по плечу. Ее губы сжаты в тонкую линию. Она закрывает за собой дверь, подкатывает бочку к столу, ставит ее стоймя и кладет руки на крышку.

Они с Марен вдвоем убирают хлеб в бочку. Потом вытирают стол, подметают пол под ним. Марен моет чашки в тазу с серой водой, трет ободок чашки Урсы, пока кожа на кончиках пальцев не сморщивается.

Они вытаскивают камень из очага, помогая себе кочергами.

– Надо, чтобы он остыл, – говорит Марен. – Пусть полежит до завтра.

– Мне потом принести его вам?

– Оставьте себе. И скалку тоже. У нас есть другие.

Урса берет Марен за руку с искренней легкостью, свойственной людям, не стесняющимся в выражении чувств.

– Спасибо.

– Мне необязательно уходить прямо сейчас, – говорит Марен, хотя это неправда. Мама сегодня сама собиралась печь хлеб, и Марен обещала помочь. Но ей так не хочется возвращаться в их крошечный дом, где печаль и молчание сгустились настолько, что стали почти осязаемы. Нет, ей сейчас попросту невозможно уйти: из этого теплого дома, от Урсы, которая держит ее за руку своей мягкой рукой. – Мы можем начать кроить куртку.

– Как же я не подумала?! – Урса всплескивает руками. – Надо вернуть вам вашу!

У Марен есть папина куртка, но соврать будет просто, поскольку она осталась дома.

– Да, мне бы хотелось ее вернуть.

– А ваша мама не будет сердиться, что вас так долго нет? Я могу обойтись и без куртки, я все равно никуда не хожу, только в церковь. До воскресенья наверняка потеплеет.

Марен чувствует, что упускает свой шанс.

– Все-таки мне не хотелось бы оставлять вас без верхней одежды. Швы очень простые, я быстро вас научу. И вдвоем будет быстрее, мы управимся до конца дня.

Почему не сказать просто, что она хочет остаться? Здесь ведь так не говорят. Здесь вообще если и говорят, то не скользят в разговорах туда-сюда, как морские течения, что расходятся и вновь сближаются по велению капризных ветров.

– Я буду рада, если вы сможете задержаться. На самом деле мне бы очень хотелось, чтобы вы остались. Авессалома не будет еще неделю, он уехал в Алту. – Глаза Урсы сияют. – Мы можем сесть у камина, поговорить, пока шьем. Но только если вам хочется. Вы совсем не обязаны…

Марен вновь ощущает, как что-то в ней тянется к Урсе, словно третья, призрачная рука простирается сквозь пространство и пытается ухватиться за Урсу, как утопающий хватается за соломинку.

– Да, – еле слышно говорит она. – Да, я останусь.

Они раскладывают шкуры на полу. Марен берет нож и размечает, где резать. Ей надо обхватить Урсу веревкой, чтобы снять с нее мерки, и даже это простое действо вгоняет ее в краску. Пока Марен режет шкуры, Урса наблюдает за ней и, кажется, хочет что-то сказать, но никак не решается.

– А эти встречи по средам происходят каждую неделю?