Марек Краевский - Чума в Бреслау

— Думаешь, я не знаю, сколько сутенеров в этом городе? — Брюнет схватил Маннхаупта за рубашку и притянул к себе. Он некоторое время смотрел на него, затем решительно его оттолкнул и двинулся обратно. Каблуки его туфель постукивали по полу коридора. Маннхаупт сжался, чтобы не смотреть в глаза товарищам.

— Выходи, блядь! Ну что! — крикнул рыжеволосый Маннхаупту. — Ну давай, уж!

Когда Маннхаупт проходил мимо него, он увидел перед носом снимки двух убитых женщин. Он когда-то видел их у Франка на Маттиасплац и даже с ними разговаривал. Он знал, что они принадлежат Максу Негшу, называемому Малышом Максом.

— Я их не знаю, — пробормотал он рыжеволосому, после чего взял листок и карандаш. — Скажите, господин полицмейстер, — внезапный порыв заставил его посмотреть в налитые кровью глаза рыжего, — почему он нас так ненавидит? Уже какой-то мудрец сказал, что проституция — это как клоака во дворце. Если ее ликвидировать, весь дворец начнет вонять.

Полицейский с карандашами производил впечатление ошеломленного выводом Маннхаупта. Он потряс головой и смотрел на альфонса одновременно тупо и пронзительно.

— Но клоака тоже воняет, не так ли? Он вообще не любит вонь.

Мок шел по тюремному коридору и сильно стучал каблуками. Этот звук разносился по всей арестантской. Мок со стуком объявлял: я иду и нахожусь на своей территории! Горе вам, ублюдки! Когда он вместе с Исидором Блюммелем и Куртом Смолором приближался к камере номер 2, ему показалось, что он слышит громкий выдох облегчения, вырвавшийся из восемнадцати глоток. Он был красноречив. Прошло полтора часа, и именно тогда он встал в открытых Бухраком дверях камеры и втянул в ноздри зловоние.

— Написали? — спросил он.

— Ну-ну, — ответили многочисленные голоса.

— Все?

— Ну да, конечно же да, — буркнули фигуры в тесной камере.

Мок прекрасно знал, что признание у таких созданий приобретается последовательностью и жестокостью. Он уже несколько раз доказывал это за последние три дня, когда ввозил их партиями в полицейский участок. Альфонсы переночевали сначала ввосьмером, а на следующую ночь втринадцатером в одной непроветриваемой камере наз четырех человек. Им приходилось спать по очереди, устраиваться по очереди и даже сидеть по очереди в течение дня! Только на третий день, затолкав в камеру еще пятерых сутенеров, он рассказал им, о чем на самом деле идет речь. Да, я был жесток с этими паразитами, думал Мок, но как насчет моего следствия? Если я теперь сделаю то, что планирую, я покажусь им совершенно и безнадежно непоследовательным и недобросовестным. Я стану кем-то недостойным уважения. Но, с другой стороны, безоговорочное следствие тупо и слепо. В чем виноват, например, тот Маннхаупт, о котором его девушки рассказывают в превосходной степени? Почему я должен держать его в заключении еще несколько дней? Может быть, я пустил бы в ход быдлятство заключенных и Маннхаупт стал бы опущенным, как карманник Ганс Прессл, которому разорвали задницу, чтобы показать, кто здесь главный? Как молодой отец Прессл, который навсегда останется в тюрьме, чтобы смыть там позор, и не увидит своего ребенка?

— Убирайтесь отсюда, — принял решение Мок, — я не хочу больше нюхать вашу вонь! Оставьте листки с именами на земле и вон! Охранник выведет вас через двор, выходом для упряжных животных.

Заключенные стали проталкиваться к дверям. Некоторые, проходя мимо Мока, дерзко смотрели на него. Этих он отмечал в памяти. Другие избегали его взгляда. Этих он пропускал. Один, некий Мориц Маннхаупт, смотрел на него со смесью симпатии и раненой гордости. Его он тоже записал в памяти.

Когда сутенеры ушли, Мок повернулся к своим сотрудникам. У всех были изумленные лица. У практиканта Исидора Блюммеля глаза чуть не выскочили из-под тяжелых век. Мок подошел к нему и крепко обнял за шею.

— Ты, наверное, удивляешься, сынок, — он обдал его лицо никотиновым дыханием, — что я оказался непоследовательным, да? Что обещал этим сутенерам несколько дней пребывания в камерах и не сдержал своего слова? Тогда послушай меня внимательно, мальчик. В течение трех дней мы закрыли всех сутенеров Бреслау, кроме некого Макса Негша, известного как Малыш Макс. Тот пропал. Последний раз его видели в кафе Франка на Матиасплац в субботу. Сегодня я проверил последнее место, где мог укрываться Малыш. Его там не было. Он исчез, испарился. Сегодня, после того как я привез всех сутенеров в эту камеру, я оставил вас на полтора часа, так? Тогда я пошел в свою комнату, где над пинтой черного хааса вкусно храпел наш замечательный шеф. Затем я сравнил отпечатки пальцев девочек Негша с отпечатками погибших. Сошлось. Эти две убитые девушки — это девушки Негша. Эти восемнадцать вонючек мне не были больше нужны. Затем я выгнал их, чтобы они не отравляли воздух, понимаешь? Ты еще удивляешься, сынок?

— Да, удивляюсь, — ответил гордо и простодушно Блюммель, — ведь с субботы почти ничего другого господин надвахмистр не делает, только просматривает картотеки с отпечатками пальцев. Я удивлен, что только сегодня, за минуту вы опознали отпечатки. Если бы вы правильно их определили, положим, в воскресенье, сами или с помощью возможного специалиста, избавили бы нас от трудностей по поимке всех этих сутенеров, не говоря уже о времени.

Мок посмотрел на коллег. Их лица выражали целый спектр смешанных чувств: от недоверия и негодования на дерзкого практиканта даже до немого одобрения его слов. Только взгляд Курта Смолора выражал полное безразличие.

— Ты когда-нибудь бывал в Африке? — спросил Мок практиканта, а когда тот отрицательно покачал головой, продолжил: — А я был. Два месяца в Камеруне. И знаешь что? За эти два месяца я так и не научился распознавать негров. Один был похож на другого. Не отличить. А как ты думаешь, что больше похоже друг на друга: негры или папиллярные линии?

— Ну, линии…

— Я смог их идентифицировать, только когда понял, что это должны быть женщины от Малыша Максима, а не другие. А чтобы до этого дойти, нужно было разыскать всех сутенеров этого города. Это невозможно было определить в лаборатории. Полиция — это не лаборатория, сын мой. Это запыленная и окровавленная улица. Там ты найдешь то, что ищешь.

— Не согласен, — возразил Блюммель. — Если бы вы поручили экспертизу специалисту, то было бы…

— Я должен был сделать это сам, — ответил Мок с улыбкой. — А почему? Это не твое дело, сынок. А теперь убери блевотину в камере. Все, что мы делали, мы делали в тайне от президента. Не может быть никаких следов от нашей секретной операции.

Блюммель не сделал ни малейшего движения. Он стоял и не сводил глаз с Мока.