Марек Краевский - Чума в Бреслау

Сначала он щурил глаза, а потом открывал их все шире и шире. Его окружали люди с острыми птичьими профилями. Их длинные накидки и большие шляпы двигались так, словно эти люди вели между собой какие-то споры и лихорадочно жестикулировали. В круглых застекленных отверстиях масок мелькали нетерпеливые, раздраженные взгляды.

— Твое терпение было вознаграждено, — трубным голосом сказал один из них. — А теперь скажи, чего ты от нас хочешь?

— Вы, мизантропы, в отличие от филантропов, — он очень медленно произнес слова, цитируя известные почти на память фразы из книги фон Майрхофера, — ненавидите людей и верите, что страх — самое сильное средство. Вы боитесь друг друга. Каждый из вас кого-то убил. Какого-то отброса общества. Каждый из вас совершил преступление и предъявил другим мизантропам доказательства своего преступления. Любой мизантроп может в любой момент обратиться в полицию и предъявить доказательства преступления, совершенного любым другим мизантропом. Поэтому вы не ссоритесь, живете в абсолютном согласии и готовы на любой поступок — самый подлый и самый благородный — чтобы помочь одному из вас. Вы делаете это не из любви, а из страха. Вы не пьете алкоголь и не употребляете морфин, чтобы в опьянении не раскрывать преступления другого. Каждый каждого держит в страхе. Связующим звеном вашей организации является ужас. Вы не верите в благородство людей, вы верите в человеческую подлость. Любой может быть развращен страхом. А вы все развращены. Пессимисты, которые не верят в человека, и преступники, которые совершают превосходные преступления. Превосходные, потому что все остальные знают о них; превосходные, потому что никто не расскажет о них полиции. Ваши преступления навсегда остаются нераскрытыми…

— Ты хорошо освоил фон Майрхофера…

— Он был для меня уже давно второй Библией… Я даже помню все, что он говорит о происхождении названия вашего братства. Оно имеет греческий смысл, а не мольеровский, и означает именно «враги человека». Но из остальных пассажей фон Майрхофера следует, что вы прежде всего враги отбросов общества.

— Почему мы убиваем людей с окраин?

— Потому что вы занимаете важное положение посты в обществе. Вы не убиваете никого из своего сословия, никого подобного вам, вы не уничтожаете образованных и состоятельных людей, которые являются оплотом общества, потому что это так, как вы бы убивали самих себя.

— А ты оплот общества?

— Вы знаете, где я работаю…

— Да… В правосудии… Почему ты хочешь присоединиться к нашему братству?

— Вы поддерживаете друг друга, делаете карьеру, позволяете себе удовлетворять любые потребности, даже если они были самыми причудливыми и своеобразными. Я хочу быть богатым, хочу сделать карьеру, хочу удовлетворять безудержные потребности мои, — он сглотнул слюну и произнес это очень громко: — Хочу продать душу дьяволу.

Наступило молчание. Мизантропы шевелили под накидками руками и ногами. Некоторые крутились кругом. Они походили на хор демонов, беззвучно исполняющих какие-то танцевальные трюки. А может, все это был сон? Может, это ему только показалось в темноте?

— Нам нужны новые члены, а люди должны знать, как с нами установить контакт сломанной латынью, — сказал разговаривавший с ним мизантроп. — Фон Майрхофера не существует и не существовал. Один из нас написал эту брошюру. Много чего в ней нет. Ты сам даже не представляешь, насколько сложные еще перед тобой обряды посвящения. Ты сам не знаешь, кого, кроме того, тебе придется убить, какие мерзости совершить… Поскольку фон Майрхофер об этом не писал, ты имеешь право теперь еще отступить. Можешь сказать «нет». Тогда мы свяжем тебе глаза и отвезем тебя обратно на кладбище в Стрелен. Каков твой ответ?

— Ответ звучит: «Прежде чем ответить, могу ли я задать вопрос?»

— У тебя есть право на один вопрос.

— Благодарю. — Он сглотнул слюну, ему хотелось пить. — Ведь полиция могла прочесть вашу вербовочную брошюру. Кто знает, не расставляет ли она ловушки для убийц, которые хотят быть с вами. Вы все знаете обо мне, я ничего не знаю о вас…

— Это был не вопрос! — трубный голос загремел где-то под низким потолком. — Задай вопрос!

— Я задам. Вы из полиции?

Свет погас, и дверь приоткрылась, впуская на мгновение холодное, зеленое свечение. Два человека вывалились в коридор. Затем наступила темнота. Кто-то толкнул его так сильно, что он сел. Кто-то схватил его за воротник и прижал к стене. В мягкой тишине он слышал их учащенное дыхание. Прошло, кажется, две четверти часа. Время тянулось немилосердно. Внезапно все приобрело бешеный темп. Стук двери, зеленый свет, два человека с гробом, сноп белого света, грохот гроба, падающего на пол.

— Хотите, чтобы я туда вошел и отвезете меня обратно на кладбище? — спросил он дрожащим голосом, указывая на гроб. — Все напрасно? Слишком много вопросов? Слишком много сомнений с моей стороны?

— Ты туда не поместишься, — медленно сказал мизантроп, — и не хочешь там быть.

После этих слов он открыл крышку гроба. Он издал зловоние человеческих выделений, и внутри что-то зашевелилось. Бородатое лицо, покрытое сыпью, поднялось на краем ящика. Вдруг оттуда вывалилась крыса и исчезла в темноте. Мизантроп схватился голову за спутанные волосы. Другой рукой он вынул из складок накидки большой нож и начал медленно перерезать горло связанному человеку.

— Морда, не убегай, — пробормотал человек сквозь красные волдыри крови, которые лопались у него на губах.

— Ты все еще думаешь, что мы из полиции? — спросил мизантроп, вдавливая клинок в хрящи гортани бродяги.

На приходском кладбище Святого Генриха вокруг свежевыкопанной и засыпанной могилы Ганса Прессла стало мало скорбящих. Среди них было несколько девушек из казино, которые даже под черными вуалями не могли скрыть иронических усмешек и оценивающих профессиональных взглядов. Они были очень внимательны и сейчас, когда натыкались в отчаявшееся лицо Эберхарда Мока, и раньше — когда оценивали содержание бумажника, когда полицейский платил ксендзу за его печальное служение. На скорбящего смотрел и один старый торговец, который во время войны руководил пунктом распределения продовольствия и чрезвычайно нажился на этой процедуре. Не сводили с него глаз и профессиональные карманники, которых отличали бегающие нервные взгляды и все повторяющееся движение — жест руки. Всех этих людей интересовали — кроме содержания бумажника Мока — причины, по которым этот хорошо им известный, жестокий полицейский выглядел сегодня как скорбящий, потерявший ближайшего родственника. Все знали, что Мока соединяла какая-то дружба с покойным, которая велела ему заплатить за похороны и известными ему способами повлиять на ксендза, чтобы тот пожелал похоронить самоубийцу в центре кладбища, а не за его стеной. Неудивительно, что Мок пришел на похороны, ведь они видели его на свадьбе Прессла года назад, что, кстати говоря, позволило им тогда заподозрить, что маленький карманник — полицейский шпик. Но должно их обоих связывать нечто большее, — думали они, — раз полицейский не был в состоянии скрыть слез во время церемонии. Может быть, они были родственниками? Такое поведение Мока не усыпило, однако, бдительность большинства скорбящих, чей modus vivendi [26] Образ жизни ( лат. ). стоял в явном противоречии с профессией плачущего. Они старались не смотреть на напряженное лицо Мока. Они, а особенно продажные женщины, знали, что слабость надвахмистра может быть временной, что необычный вид его заплаканного лица может предвещать необычайную реакцию по отношению к ним самим. Тоже нежелательную.