Марек Краевский - Чума в Бреслау

Генрих Цупица тоже кое-чему научился в тот день. До сих пор он не знал, что во время эротического галопа «сильнее дергается», когда объезжаемый свесит голову вниз.

В Бреслау, как обычно во время Великого поста, костелы и концертные залы гремели страстн ой музыкой. Музыканты из Schlesisches Landesorchester (Оркестра Силезского землячества) и хора Orchester-Verein (Оркестр-клуб), и даже любительские команды, мужские и женские, которых хватало в столице Силезии, затрагивали на этот раз легкий и даже патриотический репертуар и удерживались в высокой, патетичной ноте муки, предательства и распятия. Криминальный советник Генрих Мюльхауз не любил страстн ых ораторий, любой реквием вызывал в нем рефлекс неприязни, а иовские жалобы — сострадательную улыбку. Поэтому он был очень рад, что во время абонементного концерта на музыкальной сцене театра Лобе произошли по каким-то неизвестным причинам замены и вместо «Страстей по святому Иоанну» Баха зрители услышат Пятую симфонию Малера и увертюру Людвига Бетховена, а оркестром будет дирижировать сам Георг Дорн.

Вечер начался для Мюльхауза довольно неудачно. Его супруга надела на сегодняшний концерт большую, старомодную шляпу. Можно было бы это попытаться понять, если бы она никогда не была на концерте и если бы ее муж не обращал внимания на правила. Но это было не так. На концерты она ходила уже двадцать лет в компании мужа-полицейского, о котором можно было бы все рассказать, но не то, чтобы он не соблюдал законы и регламенты. Почему же она вообще потянулась сегодня за этим головным убором, если на каждом билете и плакате уже почти пятьдесят лет появлялись одни и те же слова: «Не разрешается высокочтимым дамам появляться в концертном зале в шляпах»? Это было необъяснимо, как и то, что билетер, впустивший госпожу Мюльхауз в зал, не обратил внимания на несоответствующий правилам наряд госпожи. Только посапывания и громкие замечания сидящих за ними особ просветили Мюльхаузу ошибку билетера. Он посмотрел на часы. Концерт должен был начаться через три минуты. Не вдаваясь в объяснения, он снял с головы жены шляпу и побежал к выходу, молясь, чтобы в гардеробе не было большой очереди. Его просьбы были услышаны. Когда протянул гардеробщику жетон, он услышал первый звонок. Предупреждение, видимое на каждом абонементе и плакате: «Во время музыки дверь остается закрытой», он помнил точно.

Поэтому он проводил взглядом гардеробщика, когда тот лениво раздвинул пальто, чтобы добраться до полок для шляп. В конце концов Мюльхауз получил специальный жетон, и тогда прозвенело второй раз. Он повернулся и хотел набраться сил, чтобы в последний момент вбежать в зал. Однако он этого не сделал. Замер. Перед ним стоял Эберхард Мок в сопровождении двух мужчин, чьи мрачные физиономии он уже где-то видел. Один из них, высокий и мощно сложенный, держал руку в кармане пальто. Она была наполнена. В ней был какой-то длинный, узкий предмет. Это могла быть дуло пистолета, а могло быть перо. Мюльхауз легко убедился бы в этом, если бы поднял тревогу. Он посмотрел на мужчину в плаще и сдался. В его голове возникла абсурдная мысль, что билетер и его собственная жена в своей адской шляпе были в сговоре с мужчинами. Его подозрительный полицейский ум не признавал, что это был тот совершенный случай, который помог Моку. Затем раздался последний, третий звонок.

На крыше театра Лобе на Лессингштрассе было очень холодно. Со стороны Одера дул порывистый ветер. Однако он не мешал никому из четырех находившихся на крыше мужчин, трое из которых стояли, а один полулежал. Вирт и Цупица любовались панорамой города, хотя она была менее величественной, чем та, которую они могли бы увидеть с костела Святой Елизаветы или хотя бы с башни ратуши. Поскольку им никогда не было дано оказаться в этих самых высоких точках города, они не гримасничали сейчас и устремляли взгляд в здание Силезского Регентства на Лессингплац, в башни собора Святого Иоанна Крестителя и в светлый силуэт Кайзербрюке. Мока не интересовали эти виды, и вовсе не потому, что он видел Бреслау с больших высот. Ибо все его внимание было сосредоточено на Генрихе Мюльхаузе, лежавшем на крутой крыше. Лицо шефа криминальной полиции поседело от страха. Этот мертвенный цвет подчеркивали плотно стиснутые темные веки. Полы старомодного пиджака и штанины штучных штанов в серо-черную полоску были засыпаны цементом, оставшимся после недавнего ремонта крыши. Он весь дрожал. Одной рукой он держался за дымоход, другой двигал на ощупь по крыше, пытаясь найти что-нибудь, что могло бы служить ему точкой опоры для другой руки — какой-то громоотвод, выступ крыши, решетку на окне… Ничего такого, однако, не было в его досягаемости, и дрожь тела усиливалась, перейдя в какой-то болезненный спазм. В Моке, который почти гипнотизировал его взглядом, он вызывал столько же сострадания, сколько и охваченный им дымоход.

— Помнишь жаркий июньский вечер, когда я в рваных штанах пришел на место преступления, где были убиты две проститутки, Мензель и Хадер? — спросил Мок дрожащим от ярости голосом. — Потом ты отвез меня домой на пролетке, помнишь? Тогда ты сказал мне, что я провалил экзамен и не могу быть в криминальной полиции. Navigare necesse est , помнишь, Мюльхауз?

Мюльхауз кивнул. Глаза у него все еще были закрыты.

— Тогда меня кое — что очень удивило, — голос Мока перестал дрожать, стал уверенным и твердым. — Ты не хотел подходить к окну в квартире того скандального старика Шольца, помнишь?

— Не помню, — ответил Мюльхауз.

— Тогда я тебе напомню. Слушай внимательно. Помнишь шершня? Он летал в той комнате, в которой наложил в штаны советник Шольц. В какой-то момент шершень присел на занавеску. Ты попросил меня выгнать его из комнаты. Я отказался. С похмелья у меня разные страхи. Я боялся этого шершня. Тогда ты подошел к нему с голыми руками. Ты впечатлил меня. Какая доблесть! Да что там, настоящий укротитель диких зверей! А дальше было так. Шершень отлетел от занавески и сел на подоконник. А ты отступил назад, отошел от подоконника, хотя старик изо всех сил старался, чтобы выкинуть насекомое из комнаты. Почему ты так себя вел, скажи мне, Мюльхауз? Почему тогда отошел от открытого окна на четвертом этаже? Ты не боялся шершня, но боялся открытого окна? Так было?

Мюльхауз молчал, но уже открыл глаза. Он уставился на Мока. В его взгляде было холодное равнодушие человека, смирившегося со смертью. Мок понял, что скорее его убьет, чем узнает что-то от него. Тогда он впал в панику. Она была легкой, как дыхание надодранского ветра, и такой же непостоянной. За ней последовала тяжелая, мрачная уверенность в себе. Хотя он не знал, были ли тиски правильными, в сущности, ему это заботило. До окончательного перевоплощения он должен был разобраться только с одним. Делом Мюльхауза. Но это было странное дело, потому что его финал был ему совершенно безразличен. Все равно после всего наступит тишина, а сам он останется пустым и выжженным. Либо Мюльхауз скажет ему, почему он хотел уничтожить его в тюрьме руками Дзялласа, либо он умрет. И то и другое — справедливое и правильное завершение этого дела. Tertium non datur [45] Третьего не дано ( лат. ). . Нет выбора, нет дилеммы.