Владимир Рудинский - Страшный Париж

Жизнь шла своим темпом. Я писал, переводил, вел переговоры, присутствовал на собраниях и скрывал агонию, шедшую внутри меня. И однажды утром, развернув французскую газету, прочел в ней: «Une jeune fille tombe du balcon du 6-eme etage devant les yeux d’un eminent poete russ. Monsieur A.Lad nous raconte ces impressions…» [49] «Русская девушка падает с балкона 6-го этажа на глазах выдающегося русского поэта. Господин А.Лад рассказывает нам о своих впечатлениях…» Кажется, я закружился волчком от нестерпимой боли. Или комната пошла кругом перед моими глазами? Через мгновение туманная пленка заволокла мое сознание: в первый раз в жизни я свалился в обморок…

Благословенна будь природа, не дающая человеку перейти предел посильного ему страдания и посылающая нам смерть или бесчувствие перед лицом скорби, какую нам не по плечу снести!

Когда я пришел в себя, я первым делом почувствовал, как тупо ноют лоб и левый висок, ушибленные при падении. Я лежал на каменном полу в середине комнаты. Сознание вернулось ко мне, вместе с воспоминанием обо всем происшедшем; но оно словно было отделено от меня целыми неделями и месяцами. Я мог теперь думать и действовать…

Солоноватая струйка стекла мне в рот с разбитых губ…

Кровь… моя кровь… А мне нужна его кровь, нужна во что бы то ни стало…

Политическая работа имеет свои плюсы. Моя, может быть, не принесла всех тех результатов, которых я желал. Но, благодаря ей, у меня были друзья, на которых я мог положиться, которые готовы были мне помочь, не спрашивая объяснений и не заставляя себя долго просить.

К числу таких принадлежали новый эмигрант Акоп Погосьян, бывший боец армянского легиона, и старый эмигрант, шофер Димитрий Алексеевич.

Человек, который пьет, сам лишает себя помощи лучшего советника и хранителя: собственного рассудка. Такой человек — легкая добыча для врагов.

Через два дня, поздно вечером, Погосьян выводил из одного из монпарнасских бистро и бережно усаживал в такси вдрызг пьяного, что-то бессвязно бормочущего Лада, которого до того целый час поил у стойки аперитивами и ликерами.

Машина тронулась…

Примерно за год до описываемых происшествий, мне случилось сделать одно открытие, показавшееся мне не лишенным интереса. Гуляя в лесу в окрестностях Парижа, я наткнулся на развалины большого дома. Скорее всего, сюда попала одна из случайных бомб, сброшенных во время последней войны с какого-нибудь заблудившегося аэроплана. Не знаю был ли это особняк частного лица или казенное заведение, но только владельцы его явно окончательно забросили, и даже дорожка к нему от недалекого шоссе густо заросла травой.

Единственное, что сохранилось, был обширный погреб, где очевидно, хранились дрова и какой-то строительный материал; сухие как спичка поленья, доски и куски фанеры и посейчас были свалены в кучу в одном из его углов, в самой глубине.

Было около полуночи, когда направляемое опытной рукой Димитрия Алексеевича такси остановилось недалеко от темных руин, бросавших в изменчивом свете луны причудливые тени на окружавшую их поляну. Под яркими лучами фар, похожих на глаза сказочного чудовища, мы втроем вытянули из автомобиля полубесчувственное тело, которое минуту спустя исчезло в темной дыре полуразвалившейся лестницы, ведущей вниз.

Скоро мотор вновь зашумел, и корпус машины мелькнул во мраке, словно летящая низко над землей птица, и исчез среди тихо шепчущих деревьев, казалось, рассказывающих друг другу страшную сказку.

Я остался в погребе один, у большого, грубо сколоченного стола, на котором валялась дорожная сумка. В десяти шагах к столбу был привязан что-то пьяно мычавший Лад.

Помню, как мною вновь с внезапной силой овладел приступ безумного отчаяния и сознание непоправимой утраты, бросившее меня лицом вниз на грубые доски стала. Но минуту спустя я вновь был во власти той же жажды мести, которой жил последние дни, и которая оттесняла далеко назад все моральные соображения и чувства, какие мне были свойственны в обычном состоянии.

Передо мною на столе горела керосиновая лампа и лежали припасенные на всякий случай несколько свеч. Из сумки я вытащил нож и еще кое-какие инструменты — лучше не входить в подробности. Простая смерть была бы слишком легкой расплатой; мне были нужны муки… какая телесная боль могла сравниться, впрочем, с той, что жгла мне душу?

При первом же прикосновении стали, глаза Лада широко раскрылись, и его взгляд бросил вдруг странное пламя… Голос, который поразил мой слух, не был голосом Афанасия Ладошкина; это был странный и страшный, низкий, вибрирующий голос, полный металлических нот, в котором звучали диссонансы, сливающиеся в своеобразную гармонию... Нет, это было бесполезно пробовать его описать. Это был голос дьявола.

Он говорил мне о том, что я не должен его касаться; он не может освободиться из тела, куда вошел, а физическая боль для него — непереносимое унижение, надолго лишающее его всякой силы. Он говорил, что взамен за то, чтобы я от него отступился, готов дать мне все, что я пожелаю: богатство, могущество, женщин любой красоты… он говорил даже, что создаст для меня или найдет девушку, во всем похожую на Марину… даже, что он вызовет для меня ее душу и даст мне власть над нею; но тут я ему не верю; недаром он отец лжи… О, ужас этого нечеловеческого, леденящего и чарующего голоса, льющегося из бессильного тела одержимого! Это дрожащее пламя лампы и бледные блики луны, словно глядящей в трепете на то, что делается в подземном подвале заброшенного здания в чаще леса…

На мгновение будто колебание коснулось моего сердца. И именно это сразу ожесточило мою волю и заставило меня принять бесповоротное решение.

Я знал несколько фраз и простых движений, имеющих неотвратимую стихийную силу. Все посвященные в грозные тайны оккультизма поймут меня с полуслова, а тех, кто не переступал порог этой страны мрака, я не стану соблазнять и намеком…

Бормоча древние слова, сковывающие духов зла, я быстро перенес к столбу, к ногам извивающейся человеческой формы, связанной крепким канатом, несколько вязанок хвороста, потом стал бросать туда же доски, поленья, пока они не выросли в высокую груду…

И тогда, с проклятием, сжав зубы, я выплеснул исчадью ада в лицо, прямо в лицо, прямо в глаза, жутко мерцающие на позеленевшем лице, все содержимое горящей лампы…

В Париж я вернулся пешком. Мне было все равно, я не боялся идти через темные недра леса, где ночью разнуздываются силы, издавна обитавшие в рощах 296 друидов… Единственное, чего я боялся, это видеть человеческие лица…

Мое собственное, когда я взглянул на него на утро, показалось мне неузнаваемым в рамке полуседых волос… С этого дня мне все дают на десять лет больше моего настоящего возраста… но не все ли равно? Я бы хотел, чтобы, это было верно. Страшно подумать, что я могу прожить еще 15–20 лет и даже больше… И еще, если бы я верил, что смерть приносит забвение! Но для меня смерть это суд… А был ли я вправе сделать то, что сделал?