Алекс Михаэлидес - Девы

Сойдя с поезда, Мариана двинулась к университету, погрузившись в невеселые мысли и не обращая внимание ни на что вокруг. Первым, кого она увидела у колледжа, был мистер Моррис. Он стоял у входа и разговаривал с полицейскими. Мариане сразу вспомнились события сегодняшнего утра. Стало неприятно и даже тошно.

Она прошла мимо, не глядя на Морриса, но краем глаза заметила, что тот как ни в чем не бывало приподнял шляпу. Похоже, чувствовал себя хозяином положения.

«Вот и хорошо, — мелькнуло в голове. — Пусть и дальше так считает».

Она решила пока никому не рассказывать о случившемся. Все равно инспектор Сангха не поверит, что Моррис — сообщник Фоски, и поднимет ее на смех. Как заметил Фред, нужны доказательства. Лучше пока помолчать. Моррис убедится, что вышел сухим из воды, и сам загонит себя в ловушку.

Мариана ощутила острое желание поговорить с Фредом… и остановилась как вкопанная.

О чем она только думает?! Неужели она начинает что-то испытывать к этому мальчику?

Такой поворот испугал Мариану. Нельзя позволить себе никаких чувств. Это было бы предательством по отношению к Себастьяну. Наверное, разумнее вообще больше не звонить Фреду.

Поднявшись на свой этаж, она обнаружила, что дверь в ее комнату приоткрыта. Мариана застыла перед входом и прислушалась. Оттуда не доносилось ни звука. Тогда она тихонько надавила на дверь. Та, скрипнув, отворилась. Мариана заглянула внутрь — и ахнула.

Все здесь выпотрошили и переворошили: ящики были выдвинуты, шкафы раскрыты, вещи разбросаны, одежда порвана на кусочки.

Не теряя ни секунды, Мариана позвонила консьержу и попросила его привести полицию. Несколько минут спустя мистер Моррис и двое полицейских уже осматривали помещение и оценивали ущерб.

— Точно ничего не пропало? — осведомился один из полицейских.

— Кажется, ничего, — кивнула Мариана.

— Мы не встречали на выходе из колледжа никаких подозрительных личностей. Скорее всего, это дело рук кого-то из местных.

— Похоже на месть обиженного студента, — вставил Моррис. — Может, вы кому-нибудь насолили, мисс?

Пропустив его реплику мимо ушей, Мариана поблагодарила полицейских и подтвердила, что это не ограбление. Те предложили снять отпечатки пальцев, и Мариана уже собиралась согласиться, как вдруг кое-что заставило ее изменить решение. Она заметила, что на столе красного дерева вырезан крест, и отказалась.

— Это лишнее. Я не стану писать заявление.

— Ну, как хотите.

Когда полицейские и консьерж ушли, Мариана провела рукой по глубоким царапинам на столешнице. Она подозревала, что в ее комнате побывал Генри.

В это мгновение Мариана впервые ощутила страх перед ним.

Я много думал о времени.

Ничего не проходит бесследно. Мое прошлое всегда со мной и продолжает на меня влиять.

Наверное, я попал в ловушку: в каком-то смысле я навеки остался в том ужасном дне, когда все бесповоротно изменилось. Сейчас я пишу эти строки и словно переживаю его заново.

Это случилось почти сразу после моего двенадцатого дня рождения. Мама отвела меня в дальнюю гостиную и усадила на жесткий, неудобный деревянный стул, чтобы поведать какую-то новость.

Я сразу почувствовал неладное, потому что обычно мы вообще не заходили в ту комнату. К тому же это было ясно по маминому лицу. Я даже подумал: сейчас она скажет, что неизлечимо больна и умирает.

Но все оказалось гораздо хуже.

Мама решила уйти от отца. О том, что в последнее время тот стал совершенно неуправляемым, красноречиво свидетельствовали ее подбитый глаз и рассеченная губа. И мама наконец-то нашла в себе смелость порвать с ним!

Меня захлестнула волна радости. Должно быть, «ликование» — единственное слово, которое хоть частично может передать охватившие меня чувства.

Избегая моего взгляда, мама продолжала сбивчиво описывать свои планы: сначала она поживет у родственников, съездит к родителям, потом найдет собственное жилье… Моя улыбка увяла. Я понял, что она не собирается брать меня с собой.

Догадка меня потрясла. Я словно окаменел, потеряв способность соображать.

Не помню, что еще говорила мама. В конце она пообещала забрать меня, как только встанет на ноги.

С таким же успехом она могла бы объявить, что навсегда улетает на другую планету. Я четко осознал лишь одно: мама меня бросает. Оставляет тут. С ним.

Она принесла меня в жертву. Обрекла на существование в аду.

А потом со свойственной ей иногда нечуткостью мама сдуру упомянула, что отец еще не знает о ее намерении уйти. Мол, сначала она хотела сообщить об этом мне.

Я не сомневался, что мама и не намерена ставить отца в известность о своем решении. Она привела меня сюда, чтобы попрощаться. Здесь и сейчас. А потом — если, конечно, она еще не лишилась разума — соберет манатки и улизнет под покровом ночи. Я и сам так поступил бы.

Она заставила меня пообещать, что я не проболтаюсь отцу о ее побеге.

Эх, мама… красивая, отчаянная, доверчивая… Наверное, уже тогда я был старше и мудрее ее. И уж точно — хитрее.

Всего-то и надо было, что сообщить отцу — необузданному, опасному безумцу, — что его жена вот-вот сбежит с тонущего корабля. Тогда отец не отпустил бы маму, и я бы ее не потерял.

Я же не хотел ее терять.

Так ведь?

Я ее любил… Разве нет?

Со мной что-то происходило. Слушая мамину сбивчивую речь — и после того, как она замолчала, — я как будто начал прозревать. Медленно наступало просветление.

Я считал, что мама меня любит. А она оказалась двуличным человеком.

Теперь я вдруг увидел в ней ту, вторую личность. Она ведь знала, что отец надо мной издевается. Так почему же не остановила его? Почему не вступилась за меня?

Разве я не стою того, чтобы меня защитили?

Она старалась отстоять Рекса, поднесла нож к груди отца и угрожала его зарезать. Но никогда не делала того же ради меня.

Во мне вспыхнул гнев. Ярость пылала внутри, не находя выхода. Я понимал, что так нельзя, что надо потушить ее, пока не поздно, однако лишь раздувал пламя.

Я претерпел столько ужасов ради мамы и ее безопасности. А она обо мне совсем не думала. Видимо, полагала, что тут каждый сам за себя. Отец был прав: мама — эгоистичная, черствая, бездушная. Жестокая.

Она заслужила наказание.

В то время я еще не мог ей этого высказать. Может, сложись все иначе, годы спустя, уже научившись внятно выражать свои мысли, я выложил бы ей все, что накипело. Лет в двадцать выпил бы для храбрости и накинулся на престарелую мать с упреками и обвинениями.

Я бы постарался причинить ей столько же боли, сколько она принесла мне, перечислил бы все свои горести и несчастья. Возможно, она, зарыдав, упала бы передо мной на колени, моля о прощении. И я великодушно даровал бы его.