Эмма Стоунекс - Смотрители маяка

Иду внутрь помыться. Винс в гостиной слушает свои пластинки, я зову его, но он не слышит из-за ветра, и то, что я хотел сказать, недостаточно важно, чтобы повторять. Мы моемся на кухне, для этого у нас ведро и фланелевая ткань. Я стою в трусах и быстро намыливаюсь, удовольствия в этом нет, чисто утилитарное занятие. Вытеревшись и одевшись, я сразу же делаю себе чашку чаю, потому что холодно, волосы мокрые и от этого еще холоднее.

Первое воспоминание, которое у меня есть, это мокрые волосы. Моя мать вытирает мне голову скупыми движениями — с той суровой практичностью, нетерпеливой и сосредоточенной, с которой матери плюют на пальцы, чтобы вытереть грязные рты. Позже она делала то же самое для отца. К тому времени он снова стал ребенком, так что мне пришлось прекратить им быть. Я вырос, перерос его.

Мне неудобно выплескивать ведро в окно, его довольно тяжело просунуть сквозь отверстие в стене, поэтому я поднимаюсь на смотровую площадку, но стоит мне наклонить ведро над перилами, как из ниоткуда дует северо-западный ветер, лишая меня равновесия. Если бы я выронил ведро, мне пришлось бы унижаться перед товарищами все Рождество, мол, простите, парни, я оставил вас без банных принадлежностей, но я сумел удержать его, правда, облился водой. Мои брюки промокли насквозь и свитер на животе тоже.

Холодно, сильный ветер, мои руки, сжимающие края ведра, покраснели и потрескались. Я спускаюсь в спальню, чтобы переодеться, но сначала отношу на место ведро.

Билл спит. Его занавеска отодвинута; он лежит на боку, и я вижу очертания его уха и мускулистого плеча. Мне всегда казалось, что Билл худощавый — маленький и юркий, как карманник в метро. Но за последнее время он возмужал. Или он всегда таким был? Иногда смотришь на человека и видишь его по-новому; постоянная близость заставляет воспринимать его не таким, как есть. Дома я с трудом завожу друзей. У меня нет этого умения. Люди приходят и уходят; времени нет; я не могу найти с ними общий язык. Тут выбора нет. Мы учимся жить вместе в узкой башне без выхода наружу. Мужчины становятся друзьями, а друзья — братьями. Для единственных детей в семье это неплохой вариант. Когда я был маленьким, я думал, что «одинокие дети» — это про таких, как я, пока в четырнадцать лет не наткнулся на эти слова в медицинской брошюре.

Тихо передвигаясь, я достаю джемпер из своего сундука, но эти брюки были последними. Надеюсь, Билл не станет возражать, если я позаимствую пару у него. Я влезу, если не надевать ремень. Мои будут сохнуть целую вечность, и у нас для этого есть только «Рейберн».

Надев брюки, я по привычке проверяю карманы и нащупываю знакомые очертания. Сначала я не пойму, чем это мне знакомо, на какой предмет я наткнулся, только осознаю, что я это хорошо знаю.

Когда я сделал Хелен предложение, я не мог позволить себе купить кольцо, во всяком случае, такое, какое она заслуживала. Она была достойна сапфира с двумя бриллиантами с Хаттон-Гарден, и мне понадобились еще пять лет работы и значительная ссуда в банке, чтобы купить ей его. Но за несколько недель до этого мы уехали за город, и на блошином рынке она увидела ожерелье, которое ей понравилось. Ничего особенного. Простая серебряная цепочка с подвеской в форме якоря, она обошлась мне в десять фунтов. Хотя кольцо, которое она сейчас носит, стоит намного дороже, эта цепочка всегда была главной ценностью.

Хелен думает, я не заметил, что она перестала ее носить. Но я замечаю все, что с ней происходит, все, что меняется, когда я возвращаюсь на берег.

Я думаю, что надо было послать к ней лодку; и в последние секунды жизни, которая принадлежала мне и моей жене, мои пальцы узнают цепочку с якорем, и я понимаю: я должен был послать к ней лодку и чтобы с носа кричали те слова. Чтобы она знала.

На лестнице, где светло и сыро, я достаю цепочку из кармана Билловых штанов, смотрю на нее, потом перевожу взгляд на него, потом обратно и пытаюсь осмыслить то, что было бы очевидно любому мужчине, но что мне кажется невозможным обманом, слишком разрушительной ложью, цепочкой событий, которые я не замечал.

Созвездия сошли с места. Небо рухнуло. Этого человека я считал своим другом.

Акулы пустые. Вот почему они пугают. Внутри них нет ничего теплого; это холодные гладкие торпеды с подкожным жиром, жаберными щелями и зубами. Жир и зубы, вот и все; сочетание скользкого и острого — как иголки в миске с творогом.

Я как-то видел самца акулы. Был обычный день. Я сидел и рыбачил, и тут внезапно появился он — большой серый овал, по форме похожий на таблетки, которые Дженни дает мне, когда я не могу уснуть, — он плыл ко мне сквозь воду, твердый, как брусок мыла. Само собой, я быстро смотал удочку, но он просто покружил вокруг башни и уплыл. Я принял его за китовую акулу, но Артур сказал, что это людоед. Артур лучше в этом разбирается. На соседних маяках его тоже видели.

Когда я сошел на берег и рассказал Дженни, она схватила меня за руку и, дыша вином, потребовала: «Билл, обещай мне, что ты больше не будешь рыбачить на площадке». Потом весь вечер она смотрела на меня жалобными глазами.

Я не сказал ей, что не страх у меня вызвал этот самец акулы, а восхищение. Если у него есть семья, он ее не знает. Если у него есть друзья, он их оставил. Если у него была жена, он ее уже сожрал.

Сорок пять дней на башне

Посреди недели пришел шторм. Иногда можно видеть издалека, как он приближается, как на башню надвигаются гигантские облака, но в другой раз дождь и ветер обрушиваются из ниоткуда. Ты завтракаешь на кухне, и вдруг в окно летят брызги воды.

— Проклятье, — говорит Винс, который обычно сохраняет хладнокровие, но я заметил, что сейчас он курит больше сигарет, чем обычно. Даже с закрытыми ставнями грохот ужасный. Дождь бьет по стеклу, ветер воет, и море, рассеченное волнами, приобретает тошнотворный цвет, как будто кто-то налил в него слишком много молока. Башня сотрясается, вибрирует с основания до верха — странное чувство, как будто мы в потоке электричества, текущем сквозь нас от пяток до макушки. Невозможно поверить, что мы устоим.

Артур читает старый экземпляр National Geographic. Он не тревожится. После произошедшего с ним он мало чего боится по большому счету. Поэтому я не чувствую себя виноватым. И Хелен тоже не должна. Он уже пережил худшее.

Обычно в плохую погоду Артур находит успокаивающие слова, например, рассказывает, чему научились инженеры на строительстве смитсоновских башен и что маяки по всему миру строились и обрушивались, снова строились и обрушивались, пока их не научились делать как надо, с ласточкиными хвостами, металлическими сочленениями и гранитом, вкопанным в скалу.