Грей - Пантеон

“Только я не вписываюсь в твой”. – Сожаление явилось на смену восторгу. Марк полагал, что так-то он поймет, увидит, ощутит. Сейчас даже стыдно как-то… Гений в ловушке, а дальше?

Он смотрел куда-то. Часы молчали. Круг, вписанный в квадрат. Разбиты ведь. И тут Эбби разрушил молчание, оно пало Помпеями в пепле Везувия.

– Но черный квадрат обрамлен белым, белый – квадратом рамы, рама – квадратом стены, стена – кусок, почему бы не сложить все картины на пол, ходить по ним, квадрату место в кафельной кладке, ведь флорентийские художники расписывали потолки, Марк, рисуй на полу, на потолке, на стенах, на себе, на мне.

– Мы не безумцы! И все это возможно. – Марк рассмеялся. Слышали? Плевать! Рано или поздно они увидят, увидят… Какое еще “поздно”? Рано! Рано, рано по утру! Увидят все!

Марк выпустил его. И Эбби смотрел: как тот катался по полу – кисть художника, ведущего линию. Затем парень поднялся, рукой касаясь стены – творил картины телом своим, сплошное искусство везде.

– Погром, бунт, преступление, плевать, я так вижу, а ты? Ты теперь видишь, Альберт Андерсон?

– Вижу.

Марк срывал с него одежды, тот не противился. В том не имелось ничего пошлого. Его рука коснулась груди Эбби – током пронзило его всего. Альберт дивился, как золото ихора истекает по запястью Марка – он порезался стеклом. Думалось, во мраке ночном крови д о лжно предстать черной иль винной, но нет – чистое солнце. Он затревожился касательно раны, но сразу же успокоился.

“Он не может умереть”, – такая мысль пришла ему на ум, тело Марка подобно античной статуе – белое, идеальное, трещина только красит, шрамы – украшение мужчины, они его не портят, ничуть, кинцуги – собранный заново фарфор, шрамы – следы жизни – соединены драгоценным металлом. Возрожден во всем великолепии.

Марк схватил его за руку, потянул, он легко поднялся на ноги, почти взлетел, смеялся, так просто увлек и его за собой. Квадрат залы перевернулся, они едва-едва коснулись телами стены, руки уперлись в нее, пошатываясь оба поднялись. Они могли все. Дальше, выше. Все! Они могли, мать твою, все! Выебать этот мир! Плоский, круглый, квадратный! Идти по стенам, даже по потолку. И они это делали.

Две фигуры зависли подле люстры. Марк щелкнул по цепи. Звенья разорвались. Эбби зажмурился, – ожидая грохот и взрыв хрусталя. Но уродливое соцветие светильника замерло в воздухе.

– Кто же ты такой? – спросил он.

– Я божество, – Слова ошеломили его, но то, что он услышал после и вовсе уничтожило его мир, сразило наповал, убило молнией, а затем реанимировало, – как и ты.

Свет наполнил Альберта, он зародился там, где его коснулся Марк, где касался его прямо сейчас. Вены их горели, по ним разносился золотой сок, смотреть нестерпимо больно, но Эбби не отвел взгляда от… этого создания.

– Все еще не веришь? – Бог ухмылялся.

Люстра грохнулась на пол. Ее место занял юноша, нет, бог, которого вознес, пробудил ото сна ему подобный, собрат. Осколки сверкали в потоке света. Венцом творения искрились в волосах Эбби, вокруг Марка и его произведения. Они и есть – то самое.

В это время уличная Джоконда ухмылялась, садясь к незнакомцу в призрачный Rolls-Royce, до нее первой долетел отголосок рождения, она не поняла причину своих слез, сказала человеку-невидимке в макинтоше, шляпе и очках Ray-Ban, что от радости встречи.

– Все это для тебя, – прошептал Марк. Нет, конечно же, не только для Эбби. Он это делал и для себя. Но все слышали именно это, сказанное им вслух, внимали, дивились и плакали, поражаясь щедрости дара. Громом слова его неслись по округе, голосом Зевса клокотали от Олимпа до подземных недр Тартара, где Центиманы сотнями кулаков молотят старые кости Титанов. Даже далеко-далеко отсюда, даже во сне, за рулем или во время медитаций перед люминесцирующими квадратами различного генеза достигала эта фраза ушей смертных, полубогов и божеств истинных.

Фантом VI несся прочь от Крипстоун-Крик. Эбби Андерсон – навстречу Пантеону. Они его заметили.

Начало сентября 1989.

Эбби все больше напоминал себе своего отца. И не желал такой участи. Не то чтобы мистер Андерсон казался ему отвратительным внешне, эдаким обрюзгшим и лысеющим мужчиной с ворохом комплексов и последующим за пережитым кризисом среднего возраста очередным еще каким-то там кризисом современного человека на более поздней стадии своей эволюции по направлению к неизбежному exitus letalis – зависимого от столбцов котировок, цен на газ, выброса CO2, отнюдь не оптовой стоимости товаров в Wal-Mart Stores и главное: проблематикой падальщиков саванны – бесконечным поиском легкой наживы среди кризисов (у других персонажей жизненной истории) не только личных, но и экономических. О, чего не отнять, того не отнять! Его отец оставался заядлым авантюристом, а это никак не могло радовать миссис Андерсон, которую одно упоминание “Русской рулетки” ввергало в ступор и ужас. Скорее всего, ее тщедушное сознание начинало тормозить еще на слове “Русская” (Холодная война не окончена!), а вот на “рулетке” ее воображение и вовсе заканчивалось, рисуя огни казино, в котором глава семейства потратил все их состояние.

– Все на красное?

– Нет! На черное!

Все галдят, орут, перебивают друг друга.

– Вы уверены, господа?

– А если… на зеленое. А? Зеро. Фортуна любит наглых.

Трыньк, трыньк, трыньк…

И… Нет, шансы ведь столь малы. А дальше…

Трыньк, трыньк, трыньк – стальное и холодное тиканье орудия смерти.

Затем…

Пуф!

На ковре – красное. Перед глазами – черное. Никакого зеленого.

That’s all Folks!

Вот так она все и видела, при этом тряслась заячьим страхом. Ах, эта миссис Андерсон! На нее, между прочим, Альберт вообще никак не походил.

– Кто эта женщина? Она украла этого мальчика? Подменила в родильном госпитале? Усыновила? – Такое могли бы выдавать сплетницы, которые видели, как мать вела своего маленького сына за руку, несколько подросшего мальчугана – в начальную школу, а сейчас – провожала бы на станции.

Но миссис Андерсон не гуляла с Эбби (За что мы платим няне!), не водила никуда (Вот еще, делать мне нечего!) и не подвозила лично (Есть же шофер!), да и вообще: Альберт не любит нас и не хочет жить с нами! А уж тем более она не собиралась нарушать этих традиций ныне, чтобы еще и провожать девятнадцатилетнего парня (уже второкурсника) на учебу, которая в дальнейшем ничего не принесет ни им (а это первостепенно важно), ни ему.

– И что может заработать искусствовед в современном мире? Ты хоть понимаешь, как тяжко взобраться на эту гору? И с чем ты туда пойдешь? Ведь художники нынче совсем ленивы и рисуют сплошную похабщину. Тьфу! Я бы не пожелала видеть их “шедевры” в нашем доме, не только я, но и другие люди не станут за такое платить! – твердила она до поступления и совсем недавно – вот столько раз они и виделись за год с лишним. На каникулах Эбби заехал к ним в Нейпервилл – так и не понял зачем… Чтобы развеяться? Ха! Убедиться, что все так же плохо? Нет, все уже не так скверно, пожалуй.