Хет Бавари - Замалчивание: Временная капсула. Не разрешают говорить, но запрещают молчать

– Это противно, фу, – Нельсон брезгливо оттягивает двумя пальцами край своего свитера. – Ты бы хоть в кусты отошел, собака провокаторская, ты ведешь себя как какое-то перекати-поле. Что, не заметно?

Чед оттолкнул его от домофона, руки сами собой сжались в кулаки, но я успел перехватить удар прежде, чем он врезался в нос Нэша.

– Ребята, вы чего? Чед, что с тобой? В чем проблема? – Аавия взламывает домофон за считаные секунды до того, как Фримен с его шаткими нервами разнес бы любые преграды перед собой, чем он, кстати, не раз бравировал ещё в тот, самый первый выпуск. – Все в порядке, господа. Мы не доиграли партию. Быстро заходим и наверх!

– А если его мать не откроет нам дверь, то куда мы пойдем? – Чед вытирает нос тыльной стороной ладони. – Высадимся на свалке, как собаки бездомные?

– Какого хера у тебя руки холодные? Как лед. Как у трупа, – перебиваю я его, вспоминая захватывающее дыхание Картера над своим ухом, и бешеные удары его сердца, от которых у меня подгибаются колени. Езда на американских горках, каждый поворот, швыряющий тебя из стороны в сторону. На смену шаху приходит мат, церемониальный мордобой, инструкция по пользованию электрическим стулом, обмен сигаретами. – Дать тебе мою куртку?

Не соглашается, но врубается, что его душа нуждается в капитальном ремонте. Мы звоним в дверь, и нас встречает румяная моложавая женщина с глазами, похожими на капли дегтя. Нельсон хочет её обнять, но она отстраняет его ладонью, зубы у неё выбивают нервный танец. За её спиной пустая комната без мебели, непродуманное помещение с голыми стенами. Она сама выглядит как часть гнилого апельсина, цветного приложения к брошюре о вреде абортов. Чем больше я вглядываюсь в лицо матери Нельсона, тем больше черепных костей под туго натянутой кожей – словно каркас динозавра скреплён неткаными лоскутами, ни одна деталь не смята и не растрёпана. Это вымышленные яркие инструменты нашего воображения или тот случай, когда мы нашли подлинный нерв в ткани, покрывающей человеческое существо?

– Мама? – Нэш протягивает руки снова, она отбивается. От резкого движения куски её лица съезжают вниз, освобождая глаз и щёку.

– ?втрём ьтыб нежлод ен ыт евзаР

Меня жалит апатичный взгляд этих глаз, испещрённых сетью тонких морщин, стёртых до черноты. Дёготь, мучная пыль и усыхающая грязь. Нас развели как идиотов – каждого по отдельности, но никак не всех вместе. Я отталкиваю женщину, она отлетает на пол автоматоном из нашего холла, переворачивается несколько раз и замирает – её избитое до вмятин металлическое лицо словно впаяно в кафельный пол. Вокруг стоит давящая тишина. Она длится с полминуты, но мне кажется, что прошла вечность. Кансоу, жилец второго яруса, неторопливо выбирает книгу на полке в холле и не уделяет нашему возвращению какого внимания. Паук под стойко администрации выдавливает из себя нить накала, растягивает её от угла до угла комнаты. Скоро в неё попадётся не то муха, не то заряженная частица атома.

Бог на сторожевой вышке, сухой щелчок спички, ползущее во тьму пламя: все это снилось мне в неурочный час в бетонной коробке сновидческого санатория, где я продолжал находиться под различными надуманными предлогами. Часть ночей я спал котом на подоконнике, ещё часть – рыбкой в аквариуме. Я пробовал выходить на поиски своего психолога, но меня все время ловили и гнали обратно в комнату. Запас сигарет был на исходе. Я уже готов был сдаться, когда, проснувшись среди ночи от собственного крика, понял, что все двери из комнат исчезли. Как будто какая-то бригада выварила их вместе с петлями и запорами, оставив только пустые проемы. Однажды у меня уже был один такой сон, когда из своей квартиры я мог выйти в мир, где больше не было стальных решеток, тайн, людских маразмов и сподвохов. К сожалению, это был всего лишь сонный паралич. Сотни раз проделанный трюк с попыткой встать и доползти до другой комнаты в мареве, словно в глазах разом лопнули все кровеносные сосуды, навсегда отбил у меня охоту спать в душных помещениях, окуренных сигаретным дымком. Хотя всё было не слава Богу, и я все ещё не помнил, начал ли я курить где-то в далеком прошлом или это было недавней привычкой, паразитирующей на моём стрессе.

Эксперименту тесны рамки, в которые он заключен. Он хочет стать хаосом. И через детей ему это делать проще. И потом этих children остаётся только замуровать в бетонном гробу. Это бракованная порода цыплят. Но Пресвятой не понимает этого: там его сын, Алан, слишком высоко занесенный, чтобы падать обратно в кандалы. Гамильтон Хиллз как птица, чьё бетонное крыло изрешетили болтами, но она продолжает парить, как бы ни был разрушен её остов.

– Мы почти на 70% состоим из воды, и именно вода в нас сновидит по ночам и властвует ясным днём. Она, я думаю, и составляет нашу внутреннюю сущность, наших ангелов и демонов. Впишите меня в следующую реинкарнацию пакетом молока на полке холодильника, – гудит Мементомори, рукава болтаются как лёгкие у чахоточного, а глаза почти полностью закрыты. – Дурацкое соотношение… Три к одному, скольких ты убил? Всё в порядке, всё просто отлично, то что вода мечтает утопить… Как правильно «не утонет» или «не утопнет»? Пожалуйста, не следи за моими словами так неотступно, быстро, потому что если, допустим, мы и есть персонажи книги, то эта книга просто не успевает прогружаться.

Я не думаю, что это самая большая ошибка, которую мы совершили. Это, вероятно, как… Третий блин комом. Город не в огне, он просто потерял форму и расплывается, как плавленный сыр по хлебной поверхности. Пока ничто не остыло. Просто надеюсь, что этот странный сюжет исчерпает себя сам, и мы на этом закончим, потому что видеть, как доктор Мементомори гуляет по потолку и рассуждает о всяком, я больше не могу.

– Я не знал, что когда я умру, всё будет так жалко. Все эти бессмысленные долги и надорванные оковы, и море. Море, которое нельзя вычерпнуть или опорожнить, но ты занимаешься этим каждую ночь, потому что оно там, на самом дне, ну не… Неточно, но вечная жизнь. Затонувшие сокровища Кто-то меняет владельцев, а кто-то с самого начала ничей и всегда тут как тут. Большинство людей похожи на банкротов, но как можно обанкротиться, когда в наличии у тебя всегда есть ты сам, и каждый твой сантиметр наполнен новизной, хотя должен был приесться за все эти годы существования на планете Земля?

Джеффри Фелпс. Кровотечение. Гамильтон Хиллз, 2071 год.

Станешь неотъемлемой частью коллектива, как порошок, насыпанный в воду, просто растворишься и не заметишь этого, лес окружит тебя и окутает мглой до тех пор, пока ты сам этого не захочешь раскрыться, стать тем, кем тебе положено стать. Лес станет человеком, ты станешь лесом, превратишься в него сам, если уже не стал им. Деревом, ты стал деревом, грибами, дождями, ветрами, ты уронил на пол книгу о десяти тысячах своих грехов, которую другие подростки твоего возраста обычно называют «личным дневничком», но ты как философ, шестнадцатилетний нигилист и циник, называешь любые свои рукописи исключительно словом «мемуары». И ты правда уезжаешь из дома, покидаешь мать и все твое детство, детство ты оставишь на руках у матери, новорожденного и слюнявого себя, а подростки твоего возраста должны жить отдельно, в подростковых коммунах, муравейниках и термитниках, надувных мирках, где тебя будут непрерывно долбить ботинком в лицо, отбирать еду и победят тебя в танцах на дискотеке. Танцуешь ты как лох, Джеффри, если не хуже, зеркало видело это, зеркало все про тебя знает, оно уже отрепостило эту информацию по всем зеркалам города, и они смеются над тобой. Тебе страшно? Не совсем, лишь самую малость. Раз уж надо куда-то ехать, значит надо.