Андрей Сенников - Зов. Сборник рассказов

Ландура, старая тельмучинка, у которой маленький Стёпка оставался в посёлке леспромхоза, когда отец не брал его с собой в тайгу, называла мальчишку Кельчет-И-Тек. Ему нравилось, а отец рассердился и что-то долго выговаривал походящей на деревянного идола бабке. Старуха смотрела бесстрастно, беломорина в сморщенном рте размеренно дымила. Когда егерь замолчал, лицо Ландуры долго оставалось неподвижным, а потом по морщинам прошла рябь. Она вынула папиросу и сказала по-русски, хотя остальной разговор шёл на тельма:

– Ты ничего не можешь изменить.

И равнодушно отвернулась.

Отец увёл Степана и больше у Ландуры не оставлял. Были другие семьи и люди. В благодарность за присмотр отец таскал из тайги лосятину, рябчиков, глухарей, поленных тайменей, лесной мёд и короба с белыми – один к одному, – грибами. Степану у чужих не нравилось. Дети его задирали и не принимали в свои игры. Взрослые сторонились, смотрели хмуро и, кажется, были готовы сами одарить егеря, лишь бы он больше не приводил к ним своего сына.

В семь лет Степан оправился в Алтуфьевский интернат. Без сожалений и слёз. Отсутствие родителей других детей всю неделю, а то и месяц уравнивало его с другими и было легко вообразить, что их рассказы о доме и близких – выдумки. Что-то вроде сказок Ландуры о Верхнем и Нижнем мире, Унгмару и Кельчете, лесных духах, людях-зверях, мёртвом лесе Лыма, где на ветвях развешены колма – берестяные туеса с прахом мертвых; о Берчиткуле – таежном хозяине; о болотном упыре Керигуле с выводком дочерей-рыб, что заманивают неосторожных в самую трясину, а наигравшись отдают отцу, который высасывает из человека кровь, а неприкаянную душу – Сунесу, – отпускает бродить по тайге. Об Олман-ма-Тай, что однажды нашла в тайге израненного охотника, выходила его и полюбила, зная, что будет наказана… Их было много, этих рассказов. Степан скучал по ним, как скучал по тайге, и в Бурханов верилось легче, чем в собственную мать.

Дважды Степан убегал из интерната. Без особых проблем добирался до посёлка, избегая дорог, людей, и стучал в рассохшиеся двери старой избёнки. Ландура открыла только в первый раз, потому что во второй открывать было некому, а сама Ландура уже, наверное, покоилась в лесу мертвецов в колма, а её дух весело прыгал с ветки на ветку, вселившись в юркого соболька с такими же чёрными и блестящими, как у самой бабки, глазками. А, может, дух её прямиком отправился в Верхний мир на поля Унгмару…

Отец находил Степана сам. Возможно, он единственный точно понимал, где искать. И почему. Смерть старой тельмучинки оборвала одну привязанность Степана, он ощущал горькую пустоту внутри, которую нечем было заполнить или понять. Он плакал тайком, отвернувшись, а за окном машины тайга пятилась угрюмо и молча, плотнее смыкая еловые лапы, словно изломанные крылья. На крыльце интерната он в последний раз разговаривал с отцом о матери. Он вообще последний раз с ним разговаривал, а точнее, попросту прогнал, когда постаревший егерь затянул своё: «Не проси много…»

Через два месяца, инспектор по делам несовершеннолетних, худая как палка, остроносая тётка в накрахмаленной до хруста форменной рубахе, сообщила Степану, что его отец считается пропавшим без вести. Бант на её шее напоминал мёртвый и почерневший осиновый лист, готовый рассыпаться ломким тленом, стоило ей ниже наклонить голову. Ещё через шесть месяцев, она же показала ему постановление районного суда о признании Дерябина Олега Степановича – его отца, – умершим, и сунула в смуглые ладошки свидетельство о смерти с печатью и подписями.

К тому времени, когда его отправили в Кирчановск, в областной приют, Степан уже знал, что Кельчет-И-Тек на русском означало «змеёныш», и увозил с собой из короткого детства очень немного: потери, вину и предательство. Кто кого предал, и кто перед кем виноват – думалось смутно, только ворочался в груди холодный и горький комок из несказанных слов…

…Такой же, что, наверное, душил Вику невесть сколько времени. Сколько же сил ей понадобилось, чтобы это скрывать весь вчерашний день? А, может, и дольше? Но, кажется, они кончились. Приближаясь, Степан насмотрелся на согнутую спину, опущенные плечи, растрёпанные, неприбранные толком с самого утра волосы. Он остановился за спиной девушки. Она не обернулась. Лист на этюднике перед ней слепил отражённой солнечной белизной. Место Оксаны пустовало. Степан вздохнул. Его затея провалилась с самого начала из-за присутствия посторонних. Оставалось утешаться тем, что здесь у Илгун-Ты его чувство окрепнет, усилится. Уверенность сделается постоянной, сомнения отступят, и позже он найдёт возможность приехать сюда с Викой вдвоём…

Сейчас, он смотрел ей в спину и не чувствовал ничего.

– Он мне рассказал, – начал Степан и сбился.

Вика не пошевелилась. Паузу заполняли шелест ветра да плеск воды. Степан с надеждой повертел головой, высматривая вторую художницу – оттянуть ненужный разговор, всё это в общем-то его не касается, – и вдруг выпалил:

– Ты его любишь?

Девушка вздрогнула и выпрямилась. Потом плечи её затряслись, но вместо рыданий, Степан услышал грубый, злой смех. Она запрокинула голову – волосы рассыпалась по спине неряшливыми прядями, – и замолчала разом как перегоревшая лампочка.

– Послушай, Стёпа, – сказала Вика, не оборачиваясь, – А я не знаю как это. Меня никто не учил, ты понимаешь? Родители? Пара деревенских пьяниц: слюнявые поцелуи пополам с перегаром, похабная ругань и такие же похабные слёзы в похмельном раскаянии. Милота и няшность…

Она поднялась, пошатнувшись, и обернулась. Лицо было жёстким, застывшим и белым как лист на этюднике, только под глазами угольные тени. Рот – некрасивый, углы дёргаются, – растягивался в гримасу…

– С пятнадцати лет я живу одна. Смазливая деревенская девочка в большом городе – хреновое сочетание…

– Я…

– Нет уж погоди, я договорю, – она заложила прядь волос за ухо характерным жестом, который сейчас выглядел так, словно отбрасывал за спину все возражения. – Обычно, тебя просто хотят трахнуть, слегка подпоив. В лучшем случае, покормят – хорошо, если не «кислотой», – но и тут логика невесёлая: чем больше вложений, тем сильнее должна быть отдача. Так что, мой первый сексуальный опыт больше похож на изнасилование, чем на девичью мечту о любви…

Он растерялся. Девушка перед ним походила на Вику, которую он «узнал», не больше, чем чёрт на младенца: сухие, потрескавшиеся губы, синеватые тени в носогубных складках и лихорадочный блеск глаз.

– При чём здесь любовь, – сказал он и подумал: «Ей плохо. Физически плохо…»

– Откуда мне знать? Я одно поняла: чтобы спать с кем-то, а уж тем более рожать кому-то детей, нужно по крайней мере этого хотеть…