Александр Малов - Молочная даль

«Что ты сможешь мне сделать, Прохоров? Что может сделать мне такой хлюпик? Отобрать мяч? Ну, попробуй».

Отдать резкий пас так же не представляло большого труда, и соперник об этом прекрасно знал. Но взгляд Прохорова был направлен не на мяч.

«Отобрать мяч, – подумал он, словно прочитав мысли соперника, – Нет, я отберу у тебя кое-что другое»

Эти мысли, наспех пронесшиеся в голове Прохорова, словно и вовсе не принадлежали ему. Будто бы голос, внутри измотанного футболиста принадлежал кому-то другому. Спортсмену стало страшно. А потом он совершил свой последний рывок. Последний рывок в этом матче. Последний рывок в своей карьере футболиста.

Раздался пронзительный вопль и Прохоров жадно облизнул свои губы.

И на этом все закончилось. Иван Конев уже успел покинуть комментаторскую будку, неоднократно сотрясаясь по поводу внезапного и трагического завершения игры. Подобные спортивные травмы ему доводилось видеть не так часто, а потому, когда Прохоров в одно мгновенье сломал ногу своему оппоненту, Конев даже вскрикнул от неожиданности и его лицо побледнело. Говорить он и вовсе не мог. Словно потерял все свои ораторские способности разом. И уже потом, придя в себя, он начал без умолку говорить о том, что все и так прекрасно видели. О том, как человеческая кость вышла за пределы своей привычной обители и показалась окружающему миру.

Позже Прохоров будет оправдывать свой поступок помутнением рассудка. Говорить о странном голосе и мистической силе, что наполнила его тело энергией, словно разряд тока. Конечно же, все прочие сошлют это на жажду победы и отчаяние футболиста, но это его, как окажется, нисколько не огорчит. Потому как Прохоров осознает, как страшно ему сказать правду. Как страшно ему признаться в том, что он дал своим внутренним демонам вырваться наружу. Вырваться так сильно, как он сам вырвал кость человека за пределы плоти. В тот момент спортсмен мог поклясться, что по его телу сочился яд, вызывая жуткую вонь. Вонь и желание что-то сломать. И в данном случае была сломана нога соперника. Как и его карьера. Как и карьера их обоих.

Но это было тем, что уже прошло и тем, чему только еще суждено будет случиться. А в настоящий момент Роман Ливнеев, счастливый как никто, раскинулся в своем комментаторском кресле и вновь, и вновь смотрел на футбольное поле. Туда, где еще недавно виднелись торчащие кости, слышались крики и красовалось кровавое пятно, которые еще очень долго невозможно будет отмыть. Но в этот день футбольное поле пропитали на только пот и кровь. От того, что пропитало весь стадион Романа буквально трясло в экстазе.

Запах Гнева.

И тут, оторвав свой взгляд с поля, глаза Романа уловили некий предмет. Предмет, лежавший на стуле своего коллеги. Ливнеев готов был поклясться, что ранее этого предмета не было в будке. Но потом удивление переросло в сладостную улыбку на лице. Роман Ливнеев разглядел в предмете бумажный конверт… с приглашением на вечеринку старых друзей. А еще через несколько секунд он пулей выскочил из комментаторской будки ибо до начала вечеринки у него оставалось всего несколько часов.

Роману нужно было переодеться.

В спальне Михаил на скорую руку переоделся в серую толстовку Nike и утепленные темно-синие спортивные штаны. В очередной раз нащупал дырку в правом кармане штанов. В очередной раз махнул на это рукой. Его и прежде не волновало то, в каком виде можно и нельзя появляться в свет и что при этом стоило на себя напялить. Вопросы этикета для Михаила всегда уходили на второй план, уступая банальному удобству, приправленным щепоткой лени. Для мужчины, считал Михаил, если за порогом дома на тебе были надеты трусы, носки и шапка, то ты уже не пропадешь. Остальное дело вкуса.

Да и потом, теперь, когда Ани не было рядом, имел ли внешний вид Михаила какое-либо значение вообще?

Потыкав пальцем в дырку в кармане, мужчина наконец спустился на кухню. Теперь спуск по лестнице давался ему куда легче. Всплывающие фрагменты с участием Кости, сломанной куклы с вывернутыми ногами и руками, начали таять на глазах. Звук бьющейся головы его сына о ступеньки теперь сменялись звуками спускающегося по ним Михаила.

Тем не менее, на душе стало немного спокойнее. Мужчина предпочитал верить, что присутствие Ольги развеивает гнетущую атмосферу в доме. Оля была тем самым человеком извне, который приносил в мир Громовых добытый где-то за пределами загородного дома такие ресурсы, как смех, радость, улыбки. У нее всегда под рукой был фонарь и этот фонарь умело разгонял пожирающих все и вся подвальных крыс. Только эти крысы ютились не под скрипучими половицами. Они обосновались в голове Кости и Михаила. И обосновались прочно.

«Выкрути реле своего фонарика на максимум, Оля – взмолился Михаил за мгновенье, прежде чем появиться на кухне вновь – Кости это необходимо, а мне… должно быть это необходимо еще больше. Потому что я тяну все за нас двоих и это… чертовски сложная задача.»

Когда мужчина вошел на кухню, то застал Константина, принимающего обезболивающие таблетки. Ольга, склонившись над ним, учтиво подносила небольшие белые капсулы к его рту, вовсе не боясь, что Костя обслюнявит ее ладонь и пальцы. Раньше Михаил существовал в мире, где все эти процедуры взваливались на него одного, но теперь в его жизни появилась хрупкая, но важная для любого человека опора. И хотя до инвалидности сына, Михаил рассуждал так: с потерей контроля над телом теряется и его чувствительность. Если твоя рука переставала функционировать, ее мышцы начали иссыхать, а нервы и сухожилья лопались, словно струны на гитаре, то о какой боли могла идти речь? Все это превращалось лишь в бесчувственный, не нужный отросток. Так думал Михаил до того времени, времени невежества и глупости, но с тех пор, как его родной сын стал инвалидом, взгляды мужчины кардинально поменялись.

Обезболивающее, таблетки для поддержания метаболизма, успокоительные… порой Михаилу казалось, что его запасов хватит на небольшую деревушку.

«Я живу с девяностолетним стариком – вот о чем иногда думал мужчина, рассматривая этикетки на упаковках с лекарством – И боюсь какая-то часть меня уже приняла смерть старика. Окончательно и бесповоротно.»

Костя становился стариком, который был столь немощен, что передвижение на инвалидном кресле стало обыденностью, а ходить под себя – нормой. Это был старик, который и пожить-то толком не успел, но при этом хлебнул достаточно горя. Старик, который по иронии судьбы проживет еще слишком долго, достаточно долго, чтобы успеть состариться заново. Старик, который только и делал, что страдал.