Луис Фернандо Вериссимо - Клуб ангелов

Поначалу Рамос был единственным настоящим гурманом в компашке. Он убедил нас, что первым решением «Клуба поджарки» должен стать отказ навсегда от поджарки «Албери» как от параметра гастрономической ценности. Он встретил сопротивление. Многие годы если Самуэл хотел разозлить Рамоса, он защищал жареный банан. Но Самуэл ел что попало. И, как мы подозревали, спал с кем попало. Рамос объяснил, что гурмания — своеобразное искусство и не имеющее аналогов культурное удовольствие. Ведь только в ней содержится яркий философский вызов: восхищение объектом требует его разрушения, обожание и поглощение объединяются; никакое другое действо не может сравниться с едой как с примером чувственного восприятия любого искусства, кроме, как утверждал Рамос, хватания за задницу Давида Микеланджело. Он жил некоторое время в Париже, и это была его идея — посещение знаменитых ресторанов и виноградников во время наших путешествий по Европе, которые он сам организовывал со скрупулезностью «типичного лидера», как говорил Самуэл. И Рамос предупреждал, что, как только мы допустим в клуб женщин, все развалится. Пропадет очарование, и мы будем приговорены. К чему приговорены, Рамос не объяснял. А мы не спрашивали. Он был еще и пророком.

Не знаю, почему я рассказывал все это незнакомцу. Возможно, раньше у меня не было такого внимательного слушателя. Лусидио сидел неподвижно. Полуулыбка, не разжимая губ, небольшое движение тела, чтобы сделать очередной глоток кофе. Было поздно. Пора возвращаться домой, да и позвонить Ливии не мешало. Она всегда волновалась из-за моих походов в торговый центр в одиночку. Я жил неподалеку и добирался туда и обратно пешком. Она говорила, что с моими размерами и неповоротливостью меня не обворовывают только потому, что воры подозревают ловушку.

Я пригласил Лусидио зайти ко мне. Хотел показать свою коллекцию вин. Но главное, горел желанием продолжать рассказ о нашей истории. Не знаю почему.

На рождественском ужине Самуэл произнес фразу по-латыни из «Сатирикона». «В конце концов все терпит кораблекрушение». Что-то в этом роде. Лусидио застал мое жизненное кораблекрушение. Я почти затонул — только рот виден над водой. Оттого, наверное, отчаянная болтливость. Болтливость умирающего. Мне не терпелось пооткровенничать о трагедии моей жизни и жизни моих друзей, и я наконец заимел внимательного слушателя, который, хвала Господу, не рекомендовал мне есть одну клетчатку, много клетчатки.

Только гораздо позже я задумался: откуда Лусилдо известно, что Рамос умер от СПИДа?

Или брякнул наугад? А может, он знал Рамоса и причину его смерти? Или это был первый намек, и Лусидио объяснял причину, по которой вошел в нашу жизнь, чтобы отравить нас?

Иногда я думаю, что обставил квартиру так, как хотел бы «обставить» собственные мозги. Отказался от всего загромождающего. У меня две огромные гостиные. Настолько пустые, что кажется, они приготовлены для бала, который никак не начнется. Два длинных белых дивана углом возле белых стен, голый паркетный пол и бежевые занавески на огромных окнах — моя единственная дань цвету. И Ливии. И все.

Когда ужины нашей компании проходят — извините, проходили — в моей квартире, я распоряжался ставить огромный стол в центре гостиной, что побольше. В остальное время большой стол в разобранном виде вместе со стульями лежат в кладовке, а сам я питаюсь на кухне.

Лусидио осмотрелся, немного пугая своей полуулыбкой, и промолчал. Единственный комментарий, соответствующий огромным пустым гостиным.

Но в кабинете со стенами, обшитыми деревом сверху донизу, я постарался скопировать запомнившийся мне по иллюстрации к детской книжке беличий домик, который на всю жизнь остался для меня символом домашнего уюта. И как будто я тоже обитал в стволе дерева в северном лесу и кормился орехами, припасенными на зиму. Все мои браки не удались, потому что ни одна из трех жен не поняла, что в моей жизни ей предназначена роль Мамы Белки. Даже абажуры здесь из сучковатого дерева, как у сеньора и сеньоры Белок. Все, что мне нужно, здесь есть, хотя и в беспорядке, несмотря на постоянные набеги цивилизации в виде Ливии с пылесосом.

Газеты и журналы разбросаны по полу. Мои бокалы. Мои коньяки, в том числе арманьяк [6]. Мои сигары. Образно говоря, мои орехи. Да, я забыл упомянуть о моем компьютере, на котором я творю всякие писательские глупости, пугающие Ливию, как, например, нескончаемая история сиамских близнецов-лесбиянок или история нашей компании, которую я пишу сейчас в ожидании сеньора Спектра. Но я забегаю вперед, забегаю вперед… В моем уютном дупле-кабинете также находятся мой телевизор, мои видеокассеты, моя музыка — одним словом, все необходимое на случай, если придется переждать снегопад или осаду волков. Немного книг. О кулинарии, винах. И о рекламе, так и не прочитанные с той поры, как наша троица — я, Маркос и Сауло открыли рекламное агентство, приказавшее долго жить уже через восемь месяцев. Из нашей десятки только Рамос много читал. Чиаго скупал полицейские романы и, буквально проглатывая их за день-два, оставлял дома, где скоро уже ступить некуда будет из-за этой макулатуры. Пауло, после того как отказался от марксизма и сменил политику на работу у Педро, не читал вообще. Не знаю, откуда Самуэл набирался эрудиции, которую использовал для оскорблений, например, сравнивая боль Абеля после его развода с Нориньей с болью Филоктетиса, чья открытая гноящаяся рана так докучала его товарищам по Одиссее, что они бросили парня на необитаемом острове.

— Избавь нас от твоей вони, Филоктетис, — говорил Самуэл хнычущему Абелю, в то время как мы пытались его утешать.

Но именно Самуэлу в долгие ночи шастанья по барам и гулянья на свежем воздухе Абель изливал обиду и ярость, пока не изгнал Норинью из своей жизни.

— Ничто не сравнится с исповедальней, даже для нечестивого католика, — изрек Самуэл.

Я никогда не видел Самуэла с книгой. Как Рамос, скрывающий свой гомосексуализм столь тщательно, что никто об этом не догадывался, Самуэл жил интеллектуальной жизнью, скрытой от нас.

В моем кабинете единственное украшение — картины Маркоса, подаренные мне Сауло. Повсюду ужасные полотна. Зато радуют глаз два специальных шкафа для вин, которые я тоже велел покрасить под дерево для имитации подвала белок, каким он мне представлялся. В один из шкафов я убрал купленный в магазине кагор и из того же шкафа вынул «Шато д'Икеле» [7], чтобы распить его, несмотря на возражения Лусидио. Когда я открывал вино, зазвонил телефон. Ливия. Я забыл отчитаться о прошедшем дне. В ее голосе явно слышалась тревога:

— Что случилось?

— Ничего.