Константин Кубанцев - Готика. Провинциальная версия

“Харизма! Вот как это называется, когда этого нет”, – машинально сыронизировал Павел, по-прежнему поглощенный собственными мыслями.

Камера сдала назад и резко ушла влево, и вывела оратора в профиль. Теперь в глаза бросался большой, пористый, некрасивый нос.

“Ковыряй, ковыряй, мой мальчик, сунь туда палец весь”, – вспомнилась ему есенинская строчка и он подумал, его сиюминутная ирония есть, скорее, легкая истерия, чем нормальная реакция.

Когда он снова посмотрел на экран, картинка поменялась. Теперь там вещал некто… Он говорил по особенному – обрубая фразы глаголами: уверен! соз-да-дим! ур-р-регулируем! Говорил категорично, с апломбом, не сомневаясь в своей правоте, говорил, пристально всматриваясь в зрачок камеры, и линзы модных очков умножали непримиримость, пронизывающую его взгляд, стократно. Тот же костюм и галстук, те же густые каштановые волосы, зачесанные назад, но не растрепанные в стычке, а аккуратно уложенные профессионалом-парикмахером.

“Он!”

Павел был ошеломлен. Обескуражен. Конечно, события (коими сегодня обременили его судьбу Мойры, прядущие нить) предвидеть было нельзя – слишком много случайностей, сгрудившихся в эдакую кучу малу на коротком, стремительно убывающем отрезке времени. Тем не менее, их развитие по законам логики и здравого смысла не оставляло сомнений в реальности происходящего. Но предположить, что он увидит с экрана то же лицо, значило, поверить в сверхъестественное. И потому на следующую немало важную деталь он обратил внимание еще позднее. Бегущая строка медленно скользила по нижнему краю экрана и напоминала номера телефонов, по которым следует звонить в студию. Она оповещала, нет, она вопила: “звоните сейчас, не откладывая, немедленно!”

“Прямой эфир. Интерактивное шоу. Теледискуссия кандидатов на пост губернатора, – сообразил Родионов. – И выходит, вы живы-живехоньки, господин Претендент Как Вас Там? А кто же скрючившись лежит в багажнике моей машины, мертвый? Конечно, не вы? Или вы не вы в студии? Неосторожное убийство в пылу борьбы, обороняясь? Ха! Политическое убийство. Вот во что я влип!”

Перехватило дыхание. Вспотели виски. Ему вдруг показалось, что он, завязав глаза, быстрыми шагами движется вдоль края пропасти, рискуя в любой момент упасть.

В последнем усилии избежать паники, он одернул себе: “Не поддаваться; истерика ни к чему хорошему не приведет; самое страшное – утратить способность мыслить. Из каждой ситуации есть приемлемый выход, должен быть!”

Он прошелся по комнате. Сделав пару кругов, будто бы бесцельно, и подошел к окну и на секунду задержался там, опершись на подоконник, на костяшки пальцев, сжатых в кулаки. За окном ежился, пошмыгивая каплями скисшего, забродившего тумана, серый октябрьский день.

“Итак, варианты? Обратиться в милицию? Не стану”, – твердо отмел он первую альтернативу.

Не логика, а предрассудки и необъяснимое упрямство порою определяют ту или иную поведенческую реакцию. В данном случае таким постулатом было одно – он ни за что не станет обращаться в милицию. Никогда! Почему? Он, Родионов Павел Андреевич, законопослушный гражданин, солидный и уважаемый член общества. Почему же? Ах, принципиально он, конечно, не против. Общества имеет право на насилие. Милиция – институт общества, коему делегировано это право. И без насилия не обойтись. И он понимает это. Он же не анархист!

“Но этот вариант не для меня. Не хочу! Не стану! Не буду! Да и нельзя. Поздно уже! На вопрос, почему я не пришел сразу, уже не ответить. А в машине – труп”.

Обойдя столы, что сдвинутые в единое рабочее поле, стояли посередине ординаторской, Павел подошел к телевизору и дернул за провод. Вилка выскочила из розетки. Голубой экран, вспыхнув в последний раз, погас и превратился в черную амбразуру сгоревшего бронепоезда.

Снова накатила волна страха и он непроизвольно поежился. Нет, это просто озноб. Похожее ощущение посещало его, когда он слушал музыку Вагнера и Берлиоза. Похожее, но не такое!

“Машина – не на виду. И случайный прохожий не обратит внимания на ободранное крыло. Машина для трупа, а больница для меня – надежные укрытия, – Павел подумал, что находится на верном пути и то неординарное, оригинальное и единственно верное в данной ситуации решение, кое ему необходимо найти, лежит в зоне, не доступной для понимания посторонними. – Больница для постороннего – крепость. Лабиринт. Катакомбы. Десятки перекрестков, разводящие сотни дорог, и дороги эти – лента Мёбиуса. Они ведут по кругу и опрокидывают вниз головой каждого, кто уже сделал шаг. Проникнуть в её специфический микромир, уяснить её правила и законы – не просто. В ней можно скрываться и жить незаметно, по крайней мере, несколько дней. Можно занять свободную койку в полупустой палате или пробраться в свободный этой ночью кабинет, или в одну из студенческих аудиторий, можно затеряться в подвале среди сантехников и бомжей, с непременным присутствием которых администрация давно смирилась. Вариантов много. В общем, если меня будут искать, у меня будет фора! А больничный двор – это все-таки самое надежное укрытие для “нивы”.

Он ухмыльнулся, порадовавшись, что спрятал её от посторонних глаз, но тот час согнал эту кривую улыбку с губ.

“А сейчас я займусь текущими делами. Их как всегда навалом: обход, перевязки, истории, консультации, снова перевязки. И буду вести себя как обычно! Чтобы никто не обратил внимания… Чтобы никто не смел и подумать обо мне: ах, какой он сегодня странный… да что с ним происходит? Как обычно – вот на сегодня золотое правило! И сначала обязательно следует выпить! Зайду-ка к Стукачеву, – решил он. – А все важное – на потом. Усеется еще. Ночью, вот когда следует принимать решения. Ночь – время преступлений, тайных встреч и расставаний, время воров и убийц. И время мертвых. Мое время. Я же сегодня дежурю!”

Павел вышел из ординаторской.

Сгладить впечатление от своего раздражения – его задача, устало думал Павел, без стука открывая дверь:

– Это я.

Комната отдыха врачей находилась в начале длинного больничного коридора. И именно там доктора-ординаторы проводили свое и рабочее и свободное время, пренебрегая иными служебными помещениями. Там они переодевались: осенью сушили на батареях мокрые носки, а летом – легкие хлопчатобумажные штаны, пропитанные потом. Там они могли немного передохнуть после тяжелой операции: выпить чашку кофе, покурить, засмотревшись в окно, и, переживая о больном, проглотить, не почувствовав вкуса, стакан водки. Там кушали, оставляя недоеденное – на завтра, а объедки – тараканам. Там отдыхали: вяло разгадывали кроссворды, почитывали детективные романы в потрепанных обложках, дремали. Там же отправляли свои естественные надобности – писать в раковину, установленную на удобной высоте, считалось делом общепринятым.