Ольга Топровер - Любовь и пустота. Мистический любовный роман

И все же… Неужели эти «Ой» и «Ах» и есть то, что воспевают все поэты мира?! Не верю! А вдруг нет никакой любви на свете? Возможно, поэты поддерживают давным-давно возникший обман о вере в любовь. Вероятно, придумка была очень хороша, и расстаться с ней люди так и не смогли. Между прочим, так же, как и с религией! Вот только непонятно, почему коммунистическая партия покончила с религией, а до любви не добралась? Может быть, потому что придумавшие любовь сделали все гораздо мудрее: они обошлись без храмов и теперь нечего разрушать?!

Так я рассуждала лунными ночами, шагая по лужам и оврагу. Приближаясь к дому, я додумывала, что любовь все-таки должна существовать. Должна, и все тут! Без нее остановилась бы жизнь. Может быть, просто это я для нее не создана? Ведь не у всех же должно быть предназначение любить и производить на свет себе подобных! Может быть, я другая? Ведь я даже представить себе не могу, чтобы мне хотелось издавать такие странные звуки, как Анька с ненавистным мне Иваном… И зачем это надо, ублажать кого-то, да еще и… Нет, об этом я вообще думать не буду, это уже слишком! Наверное, я скроена из другого теста.

Дома я залезала под сшитое когда-то бабушкой зеленое атласное одеяло и, когда приходила Аня, я была готова притвориться, что смотрю не первый сон. Пару минут похихикав с провожавшим ее до дома Иваном, сестра очень осторожно закрывала за собой дверь, и, сделав на цыпочках несколько шагов, ныряла под одеяло рядом со мной. Всего лишь через мгновение она уже сопела мне в ухо. А я долго мучилась ребусами про любовь, жизнь и сестру. Может быть, затянувшееся шпионство сводит меня с ума? Может быть, нормальный он парень, этот красавчик Иван…

Но настал тот день, когда моим сомнениям пришел конец. В то воскресенье я шла на репетицию хора немного позднее, чем обычно. Подошла к крыльцу клуба, когда меня окликнула почтальонша.

– Подожди, дочка, ты в клуб? – спросила она, нагоняя меня. – Возьми письмо, чтобы мне не подниматься по ступенькам. Ноги что-то ноют сегодня, даже не знаю, что с ними делать-то…

Я взяла письмо, поднялась по нескольким ступенькам к двери и перед тем, как войти, посмотрела на конверт. Оно было адресовано Ивану. Фамилию в графе обратного адреса я не разобрала, но имя прочитала: «Светлана Ильинична». Оглянувшись на дорогу и удостоверившись, что почтальонши и след простыл (не понимаю, как она может так быстро ходить с больными ногами!), я сделала шаг в сторону, отвернулась от входа и быстро разорвала конверт. Да-да, я именно это и сделала: я готова была прочитать чужое письмо. Шпионам можно все, потому что они действуют во имя защиты хороших людей от плохих. Кроме того, если я опустилась до того, чтобы смотреть в дырку в заборе, то, как говорится, снявши голову, по волосам не плачут.

Письмо было написано неразборчивым почерком – тем же, каким выведен адрес на конверте:

«Дорогой и любимый Иван!»

Эти слова отдались резкой болью в желудке, но я терпела: мне надо было быстро, очень быстро его дочитать.

«Ты уехал от меня так внезапно, что я не успела сообщить очень важное известие. Только когда ты пропал, я поняла, что у меня никогда не было твоего почтового адреса. Пришлось идти в райком и спрашивать, где ты работаешь и как тебя можно найти. Товарищи встретили меня там хорошо и смогли найти место твоей следующей работы. Мне, правда, пришлось ждать пару часов, но разве это важно по сравнению с тем, что я могу теперь тебе написать.

Любимый Ванечка, ты ничего не знаешь, а ведь месяц назад у нас с тобой родился сын. Я назвала его в честь тебя Иваном. Думала, что если так и не смогу тебя найти, то у меня будет свой Ванюша. Конечно, он еще маленький, но мне уже сейчас кажется, что он похож на тебя: у него твой прямой нос и лицо твое.

Я пишу эти строки и плачу. Приезжай, посмотри на сынульку. Он такой хороший, родненький. Может быть, увидишь его – и вспомнишь нашу с тобой любовь и никуда от нас с Ваняткой больше не уедешь…

Буду ждать и…»

Дальше было неразборчиво – судя по всему, пара капель слез была тому виной. Но все-таки я смогла прочитать подпись:

«Твоя лапочка-Света» .

Помню, что от слова «лапочка» я никак не могла оторвать взгляд: мне казалось, что взрослые женщины, которые выросли настолько, что рожают детей, так не подписываются. Ах, я тогда еще не знала жизни!

Входная дверь скрипнула. Я вздрогнула. Еще не хватало, чтобы меня кто-нибудь застал за чтением чужого письма! Но, слава богу, никого не было, это просто ветер. Просто сквозняк. Пустота… Быстро сложив письмо пополам, я всунула его в конверт и опустила в карман. На репетицию хора идти больше не хотелось, и я развернулась и направилась домой.

Был конец мая. В воздухе пахло дождем и мокрой землей, а откуда-то издалека доносился запах сирени. Наверное, это какой-то ранний сорт, ведь сиреневый куст, растущий в нашем палисаднике, еще не зацвел. Сирень – это предвестник лета. Когда я чувствую ее благоухание, я знаю, что тепло неизбежно, и это прекрасно. Впереди был июнь с Аней. Без Ивана! Теперь-то уж сестра должна понять, кого представляет собой этот культурный работник! Будет трудно, но она обязательно восстановится от удара. Возможно, то чувство, которое она к нему испытывает, еще не любовь. Все-таки не может, не может происходящее в клубном дворе оказаться тем высоким чувством, которое воспевают поэты…

Я ждала, что Аня будет поздно. Но, к моему удивлению, долго ждать в тот день ее не пришлось.

– Что-то я себя почувствовала дурно, – сказала она и рухнула на нашу старенькую тахту. – Пришлось уйти с середины репетиции.

На ней не было лица. Я принесла подушку, накрыла ее одеялом и только потом поцеловала в лоб – так, как раньше это делала бабушка. Странно, но мои губы не почувствовали жара.

– Температуры у тебя нет, – сообщила я ей. – Может быть, ты просто устала?

– Может, и так, – покорно согласилась моя старшая сестра.

Весь вечер я кружилась вокруг нее. Она попросила попить – я сделала чай с малиновым вареньем, чудом уцелевшим до мая. Она спросила, нет ли чего поесть. И я побежала варить картошку. Она поела и сказала, что грустно лежать одной – и я устроилась на тахте у нее в ногах. Моя сестра болела, но – странное дело! – я поймала себя на мысли, что была абсолютно счастлива: ведь сейчас, на этой тахте, Анька принадлежала только мне, а не какому-то клубному молодцу. Она была моей, и я никому ее не собиралась уступать.

Аня провалялась так целую неделю. Температуры у нее не было, но непонятная слабость и тошнота не позволяли ей выходить из дома. Впервые за долгое время она пропускала репетиции своего любимого хора. Иван пришел лишь однажды, когда Аня только что заснула. И я ликовала в душе, что у меня есть повод не допустить этого дон жуана к сестре.