Владислав Несветаев - Мурло

Поняв, что этот усатый мужчина – родственник дяди Жоры, Катя тотчас пришла в негодование. Ухаживая за умирающим Георгием Аркадьевичем, она не раз слышала, что у него есть родственники и что им, по-видимому, до него нет дела, но зла на них он не держит. Однако сама Катя ко всем его неизвестным родственникам относилась крайне плохо. Она боялась помыслить, как они могли бы выглядеть и что они вдруг сподобятся приехать в деревню, ибо попросту не знала, как себя с ними вести: она настолько их презирала, что представляла, как, случайно встретив кого-то из них, будет мычать, рычать и издавать прочие животные звуки, но ни за что не прибегнет к человеческой речи.

Когда дядя Жора умер (она узнала об этом, в очередной раз придя к нему утром с завтраком), Катя расплакалась, ноги её подкосились. Гладя его холодное лицо, она корила себя за то, что не присутствовала во время его ухода. Она прекрасно знала, что он одинокий человек, и всячески старалась его поддержать и не допустить того, чтобы ему недоставало плеча. Конечно, в полной мере скрасить одиночество дяди Жоры она не могла, потому чувствовала вину перед этим добродушным стариком. Он же это понимал и, не желая того, чтобы девушка тяготилась им, улыбался и убеждал её в том, что у него всё хорошо. Она видела, как дядя Жора мучается, и понимала, что ему ничем уже не помочь. Он, вероятно, и сам это понимал, потому от госпитализации отказывался: хотелось дожить последние дни не в грязной кафельной палате, а в родном месте, видя рядом с собой человека, которому не всё равно.

Катя сидела на его кровати и, вопреки своим ожиданиям, не страшилась трупа. Она во всех красках представляла, как дядя Жора умирал. «Наверное, – думала она, – он звал её, стонал, мучился от того, что рядом нет никого, кому бы он смог излить свои последние мысли и переживания». Но её, за что она себя проклинала, рядом не оказалось. Больше всего она боялась, что он умер на рассвете. Георгий Аркадьевич, как и она, был человеком мечтающим, тонко чувствующим, переживающим. Ей казалось, что самое дурное время для смерти такого человека – это рассвет. Ведь что, как ни робко занимающийся рассвет, наполняет душу тоскливой надеждой, а в этом случае – надеждой ещё и несбыточной. Она очень хотела, чтобы он умер ночью, без мук, но отчего-то была уверена, что это случилось именно на рассвете, ведь дядя Жора, она знала, всегда боролся до последнего.

Презрение и злоба, которые Катя испытала к родственникам Георгия Аркадьевича тем утром, за несколько месяцев отступили, стали менее острыми, но, когда она увидела этого самого родственника в лице Домрачёва, ярость её разгорелась с прежней силой. Сидя в комнате и подслушивая разговор родителей с ним, она тряслась от нетерпения заглянуть ему в глаза, как-нибудь нагрубить. Её раздражали родители, стелющиеся, как она думала, перед ним. Но Катю долго не звали, и она успела остыть и пристыдить себя за поспешное суждение о незнакомом человеке. Она вспомнила его усы, шершавый голос, прислушалась к добродушной, детской наивности в его словах и начала неосознанно оправдывать его долгое отсутствие, приписывать его личности незаурядные качества: честность, умение раскаиваться, доброту, справедливость. «Никак, – думала Катерина теперь, – этот хороший человек не мог бросить своего дядю, не будь у него на то веских причин». С этими мыслями она успела простить его и обвинить обстоятельства. Наконец Катя «официально» встретила его на кухне, однако всё, что она успела подумать о нём хорошего, к тому времени уже куда-то исчезло, и у неё зачесался язык: так сильно она хотела сказать что-то неприятное, оскорбительное. Но, не успев нагрубить, Катя одёрнула себя, ибо так до конца и не могла понять этого человека. Его глаза были ей недоступны: он смотрел лишь на свою кружку и её отца.

С этим искренним непониманием того, как нужно относиться к Домрачёву, она и покинула кухню.

Взявшись за книгу, Катя не могла на ней сосредоточиться: все мысли крутились вокруг гостя. В какую-то минуту она запуталась настолько, что поняла: без поддержки не обойтись. Тоска по Егору защемила ей сердце. Ей нужно было видеть его. Так она просидела, думая и анализируя, до тех пор, пока её папа не пришёл в комнату к Домрачёву. В то мгновение Катя смогла отогнать от себя мысли и принялась читать, осознавая прочитанное.

Лишь только холодное чёрное небо начало светлеть и смывать серую утреннюю дымку со своего голубеющего лица, во всё горло закричали петухи. Степан Фёдорович разлепил один глаз, в свете утра разглядев убранство своего ночлега, затрясся, потёр друг о друга ноги, сладко завернулся в одеяло и сильнее прижал голову к мягкой подушке. Ему приятно было слышать, как в кухне гремела жестяная посуда, как холодный пол скрипел под чьими-то тяжёлыми шагами, как у входа мурлыкала одна из хозяйских кошек и как кто-то, шепча, громыхал мисками и гладил зверя. Под эти глухие звуки Домрачёв уснул и проспал до половины одиннадцатого. Тогда Гена разбудил его.

Пока Степан Фёдорович спал, Нина успела подоить корову, собрать яйца, высыпать зерно и картофельные очистки курам, вылить псу, которого в семье звали Верный, только что сваренную горячую кашу с косточкой. Катерина тоже встала рано, с петухами. Она долго лежала в кровати, прислушиваясь к глухим звукам. Ей хотелось знать, не гость ли возится в кухне, но, расслышав неродной храп, поняла, что там ходит мама. Кате было неловко за то, что вчера вечером она церемонно встала из-за стола и потом ни словом не обмолвилась с родителями.

Зайдя в кухню лёгкой походкой, она тихонько прошла за спиной матери, поздоровалась, взяла веник с совком и сказала:

– Пойду подмету.

– Чего это ты? – удивилась Нина, не оборачиваясь к дочери. – Я вчера мела.

– Да находили вечером, – сказала Катя и замолчала, ожидая, когда мать что-то ответит, но она тоже молчала, потому девушка подошла к ней поближе и шёпотом проговорила. – Надолго он у нас?

– Не знаю, дочь, – так же шёпотом ответила мать. – Пусть поживёт: вроде хороший человек.

– Хороший-хороший, – пробубнила Катя.

– Не так, что ли?

– Не знаю, – искренне сказала Катя.

– Ну, – закачала головой Нина, – ты давай не груби. Гость как-никак, – Нина тяжело задышала, ибо сама, как и Катя, до конца не знала, как относиться к Степану Фёдоровичу. – Егорка-то сегодня приезжает? – опомнилась она. – Ага.

Катя задумалась. Её рассеянный взгляд следил за движением рук матери, взбивавших тесто для блинчиков.

– Пусть заходит сегодня. Давно не виделись.

– Зайдём, зайдём.

– Как он? Ничего?

– Да ничего, вроде бы, – пробубнила Катерина.

– Ну, хорошо хоть так. Садись давай, поедим, – Нина венчиком указала дочери на стул.