Татьяна Зингер - Проклята луной

Олегу идея не понравилась. Он долго молчал, выслушав по телефону рассказ Евы, и никак не реагировал. Ей оставалось только догадываться, о чем он думает, сидя в своем кабинете. Наверняка качается на стуле; всегда так поступает, когда волнуется.

– Ты тут?..

– Тут. Бред какой-то, – отрезал Олег. – Что за детская прихоть? Всё там куплено, все съемки по сценарию. Оно тебе надо, позориться перед всей страной? – и продолжил со вздохом: – Впрочем, я тебе не батька, откажу или нет – ты разве послушаешься?

– Не-а.

– Тогда езжай. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не за мои деньги…

На том и сговорились. Через день на электронную почту Маши пришло письмо от организаторов с правилами проведения кастинга и бумагами, которые необходимо заполнить для поездки и проживания. Ева ознакомилась, заполнила, отправила обратно. Она погрузилась в атмосферу серьезных переговоров, требований и условий. Вроде всего-то отборочный этап, а сколько «нельзя». Нельзя разглашать подробностей, называть адресов, отписываться о ходе и результатах отбора в социальных сетях, фотографировать, снимать видео. Гонорара не обещали, только приказывали.

И все-таки Ева настроилась на позитивный лад. Ещё и Машка звонила ежедневно, щебеча, что всегда мечтала о знаменитой сестре. Олег, напротив, ходил мрачный, но не спорил и тему отъезда не развивал. Умел он держать язык за зубами, за что Ева его и ценила.

«А может, он по-настоящему огорчен?» – пришла в голову неожиданная мысль. Ревнует или не хочет расставаться? Да ну! Это же Олег, и отношения у них легкие, свободные, не обремененные особыми чувствами. Удобно – тем и живут.

В понедельник Машка укатила с мужем на Канары, и Ева осталась совсем одна. За оставшиеся дни она отпросилась у Вероники, собрала сумку, наказала Олегу поливать фиалку (он, разумеется, забудет, ну да ладно). В общем, уезжала с чистой совестью.

Место оказалось плацкартное, зато в новеньком поезде. Тут и розетки, и отглаженное постельное белье, и одеяло пахнет чистотой, а не лежалостью. Ехать ночь, а затем добираться своим ходом до гостиницы, приводить себя в порядок и идти на отборочный этап.

Луна билась в окна, освещая узенький проход меж полками. Слева плутоватого вида мужички резались в карты, справа хныкал ребенок. Соседка сверху храпела так, что у Евы закладывало в ушах. Она откинулась на подушку, прикрылась простыней и задремала чутким, болезненным сном.

В их деревеньке относительно спокойно. Немцы тут уж две недели как отираются, но не буйствуют, баб и детей не трогают. Требовали мужиков выдать, да мужиков и так нет: или на фронт уехали, или в партизаны подались. Один староста, сухой и дряхлый, и остался на всю деревеньку. А уж он с немцами лебезит, с главным их носится как верная собачонка. Его ни за что не расстреляют.

Глаше мать строго-настрого наказала: в общение с нелюдями не вступать, ходить осторожно да глаз не поднимать. Будут просить о чем – выполняй. Но молча. А Глаша и так заговорить не сумеет, языка-то их грубого, лающего не понимает. Они иногда обходят дома, переговариваются о чем-то и смеются. И страшно так становится, будто и не смех это вовсе, а выстрелы.

– Веди себя правильно. Иначе как брат сгинешь… – добавляла мать с горечью.

Брата забрали в первый год войны. С тех пор – ни весточки. Жив он или мертв, здоров или ранен – неизвестно. Но матушка не сомневается: пропал навечно. Глаше иногда кошмары снятся жуткие, как братишка её в окровавленных лохмотьях по полю ползет и пощады просит, а поле то засыпано телами. И мухи кружат громадные, с каштан размером. Пахнет гнилью и сладостью. Дурной, тяжелый запах. А брат всё ползет, стонет, да не слышит его никто. Встает по утрам Глаша и молится иконке, припрятанной за печью. Давно её туда убрали. Раньше чтоб свои не отобрали, теперь – немцы.

А мучители эти красивые, вот аж обидно. Как люди эти, белобрысенькие, голубоглазые, могут кого-то истреблять? Как с картин писаны. Особо один хорош, Йенс его зовут. У Глаши сердце чаще биться начинает, когда она его видит. А ведь мучитель, ведь злодей. Но сердцу-то не прикажешь…

Их, деревенские, немцы ведут себя тихо, даже прилично. Не измываются и не стреляют почем зря. Староста, что ль, попросил селян не трогать? Хоть за это низкий поклон ему. Поговаривают, будто немцы тут недолго пробудут – появится их подмога, и они уедут. Скорее бы!

Тем вечером на душе поселилась тревога.

Мать квохчет о чем-то своем, а Глаша от любого шороха дрожит. Ей так охота сбежать, затеряться в лесах с партизанами. Но она мать не бросит, поэтому терпит.

В дверь стучатся. Громогласно так, небось сапогами. Глаша спохватывается, роняет железную миску, которую полотенцем вытирала, на пол. Та, дребезжа, откатывается к порогу. Поздно уж стучаться, вон, луна на небе светит да звезды переливаются точно льдинки.

– Чего надоть? – кричит мать, не спеша открывать.

– Дело есть, – отвечает голос старосты. – Идемте, эквакуируют вас. Нет, экавуируют. Тьфу ты! Короче спасение пришло наше. Не зли Йенса, отворяй ворота.

Тут его перебивает лающий непонятный голос, и староста начинает что-то объяснять ему на таком же лающем, изломанном. Староста языки изучал, он у них мудрёный. Потому его немцы и любят.

Мать подбирает полы юбки и дергает за щеколду. Пухлощекий Йенс сладенько улыбается Глаше, и та опускает взор. Молоденький он, солдатик этот, двадцать-то ему исполнилось? И пахнет от него так вкусно – как, наверное, и должен пахнуть мужчина.

На улице в стайку сбились другие жители, всего две дюжины. Лизаветины близняшки хнычут и дергают бледнолицую матушку за подол. Та цыкает на малышей, но они не унимаются. Насмотревшись на них, начинает хлюпать носом внучка Зойкина, и бабка стукает её по попе. Не больно, так, чтоб утихла. Люди перешептываются, с благоговением глядят на трех немцев, стоящих чуть поодаль с автоматами наперевес.

Их отводят на самую окраину деревни и тычут пальцем на сарай. Староста поясняет:

– Тута ждите, скоро грузовики приедут и всех вас увезут.

– Ох, спасибо тебе, Никифорыч, – раздается многоголосьем.

– Не меня благодарите, а друзей наших иностранных, – фыркает староста, но почему-то отводит взгляд.

– А вещи наши как же? – вопрошает кто-то испуганно. – Дайте собраться по-человечески, мы быстренько управимся.

– Вы дуростью не майтесь, вам одежонка жизни важнее?

С ним соглашаются. Деревенские стайкой забираются в сарай, Глаша идет последней, всё оглядывается. Трясет её, точно в горячке. Кутается в платок да без толку. Тут староста голосит:

– Глашка, постой! С тобою Йенс побалакать хочет.