Виктор Венцель - Сингуматор

Урсула не произносит ни слова. Кальвин осторожно касается ее плеча, словно пытаясь успокоить, но этот жест только еще сильнее выводит ее из себя. Потерять брата и потерять мужа с дочерью – две слишком большие разницы. Урсула представляет, что ее тело – это только кусок камня. Такого же мертвого гранита, как и памятники на могилах ее любимых. Быть камнем легче и проще – не нужно ничего чувствовать, не нужно ничего решать и терпеть. А еще проще лежать под этим камнем. Урсула думает, что лучше бы ей лежать здесь, в холодной кладбищенской земле вместе с ними. Урсула думает, Урсула мечтает.

Священник снова заводит свою тоскливую песнь смерти. Отче наш? Урсула не знает. Кажется, ни Хайни, ни она, никогда не верили в загробную жизнь. Так почему этот священник здесь? Почему она оплатила его услуги? Разве это не бессмысленно? Или это тоже, билет на праздник скорби? Разве раньше она не задумывалась над этим? Как молитвы и краткий некролог, пересыпанный выражениями «дорогой друг», «любящий муж», «настоящий христианин» должны помочь мертвым, или помочь собравшимся здесь справиться с горем? А как в этом может помочь гулкий орган, установленный в церкви, чей трубный глас не мог заглушить голос полицейского, вот уже неделю звучащий в ее голове?

Урсула плачет. Удивительно, сколько слез может пролить один человек. Кто-то вообще задумывался над этим?

– Ты хочешь что-нибудь сказать, Урсула? – голос Кальвина резкий, как наждачная бумага, полирующая тишину, доходит до нее волнами. Урсула прижимает платок к губам и качает головой. Все, что она хотела сказать мертвым, она сказала час назад в церкви. У нее нет ни слов, ни сил. Все, что она может – только смотреть перед собой на два гроба. Странное чувство – вот ты человек, а вот уже и нет. Дикие метаморфозы. Она поворачивается к священнику, и тот понимает все без слов.

Тягостное молчание владеет этим местом, этим днем, этими жизнями.

Взгляды гостей направлены на две точки невозврата. Урсула думает, что эти гробы совсем ненастоящие, и выглядят, точно неумелый монтаж – они здесь совершенно лишние. Естественно, когда она вернется домой, Катрин и Хайни встретят ее там, и они вместе посмеются над последними событиями. Если, конечно, она приедет домой вовремя. Нужно приготовить пудинг и сварить кофе.

Рамка сингуматора – ритуального лифта, чье единственное предназначение, опустить гроб в могилу мягко, ровно и торжественно, блестит в тусклых лучах больного солнца, пробивающегося через гряду облаков. Ленты ремней похожи на раздавленных змей – Урсула не хочет смотреть на них, но не может отвести взгляда. Кто-то нажимает кнопку пульта – змеи ползут, раздаются в стороны, подхватывая маленький гроб Катрин. Кажется, Урсула слышит музыку, но гул мотора заглушает любой звук. Кто-то что-то говорит ей – справа или слева. Слова поддержки или сочувствия – она молчит. Слова – это слишком трудная головоломка, чтобы сейчас выставлять из них стройные предложения. Почему людям нужно все время говорить? Разве нельзя оставить в покое тишину, а в тишине – ее саму, наедине с горем?

Какая глупая и странная вещь – сингуматор. Кому в голову пришло, что это устройство нужно называть лифтом? Разве после смерти человек не отправляется на небеса? Разве не логичнее, было бы построить шахту лифта прямо до Небесного Царства, и отправлять по ней мертвецов, вместо того, чтобы закапывать их в землю.

Закапывать в землю. Как ужасно это звучит. Как кощунственно. Как страшно.

Сингуматор затягивает ремни, опуская маленький гроб в черную пустоту ямы. Бедняжка Катрин. Уже осень, а она всего лишь в тонком платьице. Там, внизу, слишком холодно. Что будет, если она простынет, кто позаботится о ней?

Урсула вздрагивает, вытирает слезы, одергивает себя от этой мысли, которая ввинчивается в висок, как раскаленный болт. Гроб ее дочери ложится на дно – внизу темнота, но она видит, как тусклое серое небо отражается на его крышке. Это только пустой фантик. Это не те, кого ты любишь.

Второй гроб вздрагивает в паутине сингуматора. Коротко звенят блестящие ручки, когда затягиваются ремни. Под очередную речь священника гроб нехотя ползет вниз, словно не хочет покидать этот мир. Глупо. Конечно, глупо. Как гроб может хотеть или не хотеть? А может ли этого хотеть тот, который прячется внутри? Снова кто-то шепчет ей слова утешения, кто-то осторожно прикасается к ее плечам, рукам и спине – каждое движение, как клеймо. Каждый жест – как удар. Она не смотрит, как гроб опускается на дно. Ремни с шелестом падают прямо на крышку гроба.

Музыка затихает, но священник еще говорит. Что он говорит? Кому он это говорит? Кого хоронят сегодня? Она хочет спросить это у Кальвина, но вовремя спохватывается и закрывает лицо руками. Холодный порывистый ветер высушивает ее слезы. Но она продолжает плакать. Выть от боли где-то в глубине самой себя. Где-то там, под кожей, мышцами и костями – маленькая ледяная клетка, в которой заперта Урсула. Она вовсе не здесь, на кладбище, вовсе нет. Или кладбище и есть эта маленькая клетка?

Она приходит в себя, когда Кальвин осторожно берет ее за руку. В его пустых глазах столько боли, что ее можно использовать, как палитру для рисунков на холсте и макать в нее кисточки.

– Ты что-то сказал? – собственный голос звучит неестественно. Остро и надтреснуто, будто разбитое стекло, – Я что-то слышала…

– Ничего. Священник закончил. Сейчас могилы будут засыпать землей, – различает она его голос, и хватается за этот звук, как за утопающий за соломинку, – Если хочешь, можешь отвернуться. Это уже не играет роли. И возьми мой зонт. Начинается дождь. Чувствуешь?

– Чувствую, – ответила Урсула. И солгала.

Звонок, разрушивший ее жизнь, прозвучал надрывистой трелью несколько дней назад, в тот самый момент, когда она закончила расставлять книги в кабинете Хайни. Вообще-то он не терпел вмешательства в творческий хаос его личного пространства, уставленный раритетными статуэтками и увешанный старыми картинами, а она не могла выносить пыль и беспорядок. Книг оказалось множество – в основном, старые фолианты, рукописи, исторические справочники и письма классиков – художественной литературы не было и в помине. Хайни считал, что такой жанр очень вредит серьезному тону его библиотеки и вовсе не соответствует рабочему настрою, где он встречал своих многочисленных гостей.

«Если слишком отвлекаться от своих дел на разные истории, – сказал он ей как-то вечером, – То не останется времени и сил для действительно важных вещей. А для антиквара, моя дорогая, это непозволительная роскошь».

Стойки с книгами занимали две трети маленького кабинета – они стояли с западной и восточной стороны, а с северной и южной, где размаху мешали двери и окна, Хайни привинтил угловые полки. Урсула всегда считала, что эти пыльные тома призваны только создавать атмосферу – спрос на них был слишком мал, да и коллекция пополнялась неохотно. Хайни всегда был очень придирчив к собственным приобретениям, и частенько отправлял своих визитеров с пустыми руками. Возможно, это сказывался не до конца изживший себя юношеский максимализм, а возможно – его упертый тяжелый характер, к изломам и поворотам которого она пыталась привыкнуть вот уже одиннадцать лет. Маленький изящный столик с резными ножками, уставленный какими-то статуэтками и пресс-папье, заложенный листами бумаги и шариковыми ручками Урсула проигнорировала: все свои записи Хайни считал чрезвычайно важными и нужными, и чем меньше их касалась чужая рука, тем лучше. А вот с книгами пришлось немного повозиться – они лежали стопками прямо на полу, высились на двух кожаных креслах и даже под столом, куда добраться оказалось не так-то просто. В основном научная и техническая литература. Кое-что из религиозных произведений и даже парочка старинных кулинарных книг – вот уж, что она точно не ожидала увидеть.