Ночная Тишь - Мертвая

Я стою чуть в стороне от подъезда и вдыхаю запах сырого тепла и капель, летящих с черных ветвей. Марька и остальные девчонки вышли еще раньше – вон, упаковываются в микроавтобус, предоставленный вузом. Они меня пока не заметили. Но блаженное одиночество длится не долго. Рыжий Дима Суханкин тут как тут.

– С кем едешь на кладбище?

– С одногруппниками. На автобусе, – кисло киваю на белый «Ивеко».

– Если хочешь, можно со мной.

Сперва порываюсь отказаться. Но представив, как я еду в тесном автобусе, беззащитная перед острыми клыками любопытствующих однокурсников, осекаюсь. С другой стороны, мне не хочется, чтобы Ванька с Максом видели меня в компании Суханкина.

Кстати, где они? Ищу глазами и нахожу: садятся в ванькину тачку – серебристую «Камри». Ненавижу эту машину. С нее все началось.

Перевожу взгляд на Диму и киваю:

– Хорошо.

С удивлением отмечаю радость на его лице. Не представляю, что такого замечательного в поездке на кладбище в моей компании. Мы идем к его старушке-«шкоде», с которой я уже знакома. Садясь на переднее сиденье, я надеюсь, что Ванька меня не видит.

***

– Ну как ты? – участливо спрашивает он, на секунду оставив без внимания дорогу и бросив на меня взгляд.

– Нормально, – отвечаю я.

Кладбище находится за городом, причем за самым дальним его краем. Суханкин сказал «возле Машзавода». «Машзавод» – это территория серых панельных девятиэтажек, торчащих недалеко от заброшенного машиностроительного завода. Я там бывала однажды. Район, который заселял когда-то угрюмый пролетариат, а нынче – самый «бандитский» и опасный район в городе. Не знала, что там раскинулось городское кладбище.

Какое-то время я ловила в боковом зеркале или на соседней полосе белый «Ивеко», а впереди однажды мелькнул серебристый хвост Ванькиной «тойоты». Но теперь в потоке машин, струящемся по самой широкой улице Арслана, мы все потерялись.

– Тебе вчера удалось поговорить с Максом? – спрашиваю я как можно небрежнее.

– Да, – Дима ухмыльнулся. – Он злой, как черт, послал меня на хер и пообещал набить морду при встрече. Хотелось бы знать, кто набил ему.

Мне тоже.

– Значит, он не ответил, видел ли Аринку в тот день?

– Ну что-то прошипел, что мол, знать ничего не знает. Не пойму только, что так психовать-то, если ты ничего не знаешь.

Бедный тупица-Макс. Качок и футболист, у которого все мозги утекли в мышцы. Видимо, есть какая-то правда, которая выставит его в стремном свете, вот он и старается защититься, как всегда – силой.

– В общем, пока мы по-прежнему ничего толком не знаем? – задумчиво бормочу я себе под нос. Дима улыбается и пускает в меня хитрый, но миролюбивый взгляд.

– Ага, значит, мы?

Ты не умнее Макса, приятель. Делаю вид, что смущена.

– Ну да, я, получается, тоже втянута в твое расследование.

Ехать нам долго, в машине становится жарко, и я медленно расстегиваю куртку, стаскиваю рукава, выбираясь из нее, как бабочка из лопнувшего кокона. Моя возня привлекает Диму, я поправляю воротник и волосы, сверкая Аринкиным колечком.

На миг кажется, что он задержал на нем взгляд, но тут же отвернулся. Или просто зацепило внимание, или он что-то о нем знает. Продемонстрировать его Ваньке и Максу я надеюсь, мне удалось, когда я снимала жемчуг с Аринки и пыталась стереть помаду с ее губ.

– Дашка так и не нашла дневник? – продолжаю я расспросы, надеясь, что усыпила его бдительность.

– Нет, ничего. Перелопатили всю тумбочку, прошлой ночью пролистали все тетрадки – хоть бы одна записка, хоть бы какая заметочка на полях… Но ничего. Аринка, кажется, и лекции-то толком не вела, – он снова поворачивается и подмигивает мне. Сколько не создавай образ идеальной девушки, без твоего личного контроля обязательно всплывут какие-то грехи.

У кладбища мы вливаемся в вереницу машин, медленно ползущих внутрь сквозь ворота. Впереди замечаю Ванькину «тойоту», позади тащится автобус с институтскими. Наконец, широкая арка ворот проплывает и над нашей машиной, едем вдоль нестройных рядов могильных плит. На втором перекрестке Суханкин пристраивает «шкоду» на обочине, дальше нужно идти пешком. Выхожу на воздух, и уже на улице надеваю куртку. Не дожидаясь, пока выйдет Дима, смешиваюсь с толпой людей и иду в одну сторону с ними.

Кто-то обгоняет меня, автоматически бормочу ответные приветствия, но никто рядом не задерживается. Обнажаются факты новой жизни – я иду по ней одна. Толпа постепенно замедляется, но я пробираюсь вглубь и вижу, наконец, холм рыжей глины – Аринку похоронят прямо у края широкой кладбищенской аллеи. Толпа вокруг, кажется, заняла все свободное пространство. Удивляюсь, заметив священника, торопливо читающего молитву над закрытым гробом, различаю Дашку, тетю Наташу, Светку. Одногруппники, видимо остались позади, Ванька с Максом – тоже.

Когда гроб начинают опускать, я снова ощущаю, как силы покидают меня – с каждым сантиметром из моих ног, рук, век утекает по капле, оседая на землю, и мне тоже хочется сесть прямо здесь, на грязный декабрьский снег.

Гроб опустили. Все это время я жду, что меня начнут сводить с ума разные звуки: стук молотка, глухие удары земли о крышку, плач Даши или Аринкиной матери. Но ничего не было. На миг стало страшно – вдруг я лишилась всех чувств. Руки не чувствуют холода. Мне хотелось приложить ладонь к левому боку и убедиться, что сердце все еще бьется во мне. Что за бред.

Перед носом возникает головка белой гвоздики. Оглядываюсь – Марька. Тут как тут со своей дурацкой Церемонией Белых Гвоздик. Люди обходят яму в черной земле, каждый бросает в нее горсть. Я делаю пару робких шагов вперед, вытягиваю шею, но вскоре понимаю, что не смогу – панически боюсь поскользнуться и свалиться туда. Прости, Арин, я не отправлю тебе последнего земного привета. Аринкина мать берет ком, рыдая, подносит к губам, целует и нежно отправляет вниз – как будто это не мерзлая глина, а ее собственное сердце. В изнеможении закрываю ладонями лицо, тонкий листок гвоздики щекочет нос.

– Это все ты виновата, – шипит над ухом. Потрясенно отнимаю руки: рядом стоит мелкая в капюшоне. Черная тушь размазана по щеками, глаза горят ненавистью. Эмка-художница, вот как мы называли ее. Под таким же именем она записана в Аринкином блокноте.

– Твоих рук дело, – выдавливает она сквозь стиснутые зубы. – Как если бы ты сама толкнула ее.

– Отстань от меня, – бормочу я. Звучит довольно жалко, однако Эмка отстает. Уходит в толпу, растворяется позади меня.

Неведомо откуда материализуется рука Марьки, хватает меня за рукав и тянет вперед. Черед гвоздик настал. Мы толкемся у могильного холма, уже засыпанного цветами, как стадо баранов. Марька живо всех распихивает, таща меня за собой, как на буксире. Понимая, что наш внезапный штурм Аринкиной могилы вызывает у родственников и присутствующих недоумение, я готова сгореть со стыда. Протиснувшись, наконец, к ограде, неловко кладу свой цветок. Аринкина мама ловит меня и прижимает к себе. В груди начинает клокотать, и, уткнувшись ей в грудь, захожусь в порывистых рыданиях.