В. Рид - Самая светлая ночь

На смену ему в приглушенном свете закатывающегося за горизонт солнца пришел другой образ: Джаред – маленький и беспомощный, болезненный мальчик с волнами густых волос на голове, с взглядом, лишенным радости, с тонкой наивностью, светом сквозившей в глубине его глаз.

Джаред был молчалив. Он любил разглядывать небо и, когда он застывал, устремив свой осознанный детский взор к быстро бегущим над горизонтом облакам, Дориану казалось, что тот погружен в воспоминания будто бы минувших столетий, или же столетий еще грядущих.

Дориан любил брата, но за все время разлуки успел забыть, что это была за любовь. Быть может, чувство любви к младшему брату затмевали самоотверженные и покровительственные чувства Торвальда, который готов был пожертвовать чем угодно ради этого молчаливого и странного ребенка, лишенного любой иной любви, кроме как братской. Сам же Дориан совершенно не помнил, каким было лицо Джареда, забыл даже, какого цвета были его глаза.

Дориан часто представлял, каким может вырасти его брат, и в воображении его возникал образ прекрасного юноши, быть может, с копною черных волос, быть может, с бронзовыми витыми прядями, и глаза его в этих видениях были то черными, как крылья смерти, то синими, подобно океану, и тень от ресниц скрывала в них прозрачные блики.

Воспоминания угнетали Дориана, и чем больше он в них погружался, тем непреодолимее становилась его печаль.

Воспоминания – граненые плиты оставленной небытию мысли, последние отзвуки первых лучей чувств, трепет зрачков в пылу безысходной грусти и шелест волос в первые секунды завязавшейся грозы. Невыносимо было вспоминать лицо грустного и одинокого ребенка, сидящего у озера и глядящего в омут с осознанным страданием в глазах, со взрослым, трепещущим бесстрашием сердцем и с холодной дрожью бледных пальцев, со взглядом, тонущим в мутной тихой заводи.

…

Ранее утро. Тучи так серы, как плачущие скалы побережья, и воздух столь же морозен, что брызги накатившейся волны. Влажный холод – слеза, упавшая на заледеневшую корку снега. Живая гладь залива неподвижная, спящая, неприкасаемая. Сеть воды чуть подрагивает, поддаваясь сонным вздохам северных ветров, и волны чуть колышут монолитную глубину, словно высеченную из обсидиана.

Пустота на несколько сотен миль в округе. Тишина. Сумрак еще ползает меж ветвей и не желает рассеиваться, словно он – неугомонившаяся душа убийцы, живущая до первых птичьих песен, а после умирающая в долгих муках. Но край небосклона уже наливается предрассветным сиянием.

Чувства Дориана не обманывали его никогда, и потому, когда ранним утром удар в висок какой-то странной мысли разбудил его, он знал, куда идти. Он встал с постели, закутался в куртку и вышел на улицу. Дорога, проложенная сверхъестественным предчувствием, привела его к озеру, где на самом краю, на пологом камне, он обнаружил Джареда. Тот сидел в мирном созерцании таинственного часа, но не ясно оставалось, что мог искать ребенок в его предрассветной тени.

Дориан не решился приблизиться и остановился неподалеку, глядя на брата с сочувствием и любовью. Он помнил волны волос Джареда и ветер, насквозь пролетавший чрез них, и помнил угрюмую тоску в крохотной, застывшей в неподвижности, детской фигурке; он помнил величественную грусть, окутывавшую берег в то утро, и страшный холод воды, принимавшей у кромки своей ранних и нежеланных посетителей.

Джаред чертил на воде какие-то знаки ивовым прутом, и что-то тихо говорил. Дориан глядел на него до тех пор, пока не осознал, что продрог до костей, но и после этого он остался стоять неподвижно, ароматом осени насыщая свои легкие и сердцем ощущая, что вот-вот что-то произойдет.

Откуда-то сзади, из-под ветвей леса, крадущийся ветер вылетел на берег, раскидывая листья, и остановился у кромки воды. Колыхание воздуха коснулось щеки Джареда, и он в блаженном страхе замер на месте, положив ладонь на холодную водную гладь. По озеру пробежали волны, и раздался плеск, будто бы что-то тяжелое упало в воду. Дориан тряхнул головой и похолодел от ужаса: Джареда на берегу не оказалось.

Дориан бросился бежать, на ходу скидывая с себя куртку, и, ни секунды не думая, нырнул в ледяную, сводящую судорогой конечности, воду. Он плохо плавал, но, оказавшись под водой, вмиг вспомнил все, чему его когда-то учили. Он открыл глаза и увидел неразборчивую мутную картину перед собой и черные тени, кружащие повсюду и раздирающие, растягивающие в разные стороны захлебывающегося Джареда. Когда Дориану удалось подплыть к ребенку, тот был уже без сознания, но тени отступили от него и полосами чернил растворились в течении.

Дориан схватил брата под мышки и потянул вверх. Он последним рывком, собрав воедино все свои скудные силы, вынырнул из воды, жадно захлебываясь морозным воздухом. Сердце его вырывалось из груди и обливалось кровью при мысли, что его брат не сможет очнуться, что те страшные существа убили его, что любые старания и любая борьба уже бесполезны.

Но Джаред, едва он оказался на суше, распахнул глаза в ледяном испуге, попытался закричать и хрипло закашлялся, зажал нос из-за страшных колющих спазмов в горле, и из легких его и желудка вырвалась чернильно-черная вода, которой напоили его те странные твари, что пытались его утопить.

Дориан принес куртку и закутал в нее ребенка, бережно обнял его и прижал к себе, содрогаясь от холода и пережитого страха.

Джаред едва ли что-то понимал, кроме того, что испытал мучения, каких ему еще не приходилось терпеть, и что его брат каким-то чудом вырвал его из ледяных объятий мрака, познанного им, Джаредом, слишком рано, чтобы вызвать осознанный страх.

Джаред испугался, но что такое настоящий страх, до той поры он едва ли себе представлял, а потому, встретившись лицом к лицу со стражниками смерти, сердце его дрогнуло лишь слегка, и эта легкая, едва ощутимая дрожь породила привычку в одну лишь долю секунды.

Вспоминая спасение брата, Дориан ощутил, как помутился его взгляд. Горечь по потерянной семье заполнила все его существо и просочилась через край сознания. Столько лет прошло с тех пор, что едва ли теперь, встретившись с братьями, он смог бы узнать их лица. Но память была вечным проклятием Дориана. Память… Взмах крыла, вздох и вечность, секунды, отмеченные летописью единственно существующей жизни – она всегда была против самого его существования и, восставая против самой идеи сохранения жизни, толкала художника в черную бездну неизбежности смерти.

Стояло ранее утро, и осенний поздний и холодный рассвет ласкал прилив и борта пришвартованных кораблей. Тихая дымка тумана раскачивалась у поверхности воды, протягивая свои бледные щупальца к берегу. Волны еще не утихли с ночи и с грохотом накатывались на валуны, заглушая крики моряков, которые уже готовили суда к отплытию. Моряки шныряли из стороны в сторону, что-то кричали друг другу на известном им одним языке и таскали на могучих спинах набитые товарами тюки. Мачты раскачивались и скрипели под надрывистым дыханием ветров, и холод забивался между щелями и прятался в складках одежды.