В. Рид - Самая светлая ночь

Сырой сумрак медленно отступал, отдавая земное пространство власти солнца, выкатывающегося на востоке, и жизнь пробуждалась с первыми его лучами, и смерть неизбежно угасала в своем ночном облике, скрываясь далеко за западной оконечностью неба.

В утреннем полусонном морозном воздухе обозначались тенями людские силуэты, скользящие между доками и разбивающиеся о городские стены. Подобно волнам, люди то приближались к берегу пенной полосой, то отдалялись от него, разливаясь на отмели. В холодном бурлящем их потоке, в бесконечном мерцании лиц, прорывающихся с необыкновенной настойчивостью сквозь туман, обозначался единственный силуэт, застывший на месте среди неспокойного океана перемещающихся тел.

Человек этот глядел в тень домов, нависающих над мостовой, и лицо его едва согревали первые пробившиеся сквозь сумрак лучи солнца. Ветер касался его волос и холодными резкими волнами полоскал полы его пальто. Лицо его было бледным, и рыжие пятна веснушек нашли свое место на высоких и широких скулах и переносице, перекликаясь своей теплотой с глазами, цветом своим напоминающими раннюю весну. Тень возраста еще практически не тронула гладкого лица, разве что чуть заметные нити протянулись от уголков его миндалевидных глаз, губ и обозначились на лбу.

Плотнее закутавшись в пальто и прижав подбородком шарф, подняв с земли свои вещи, молодой человек поспешил покинуть пристань и, выбравшись на прибрежную улицу, сел в кэб и приказал доставить его до ближайшей дешевой гостиницы. Он сошел в глубине старого города у пансиона, занимающего два первых этажа ветхого массивного дома и, тяжело поднявшись по ступеням и помедлив у порога, набрав воздуха в легкие и одним глубоким выдохом опустошив их, шагнул внутрь под холодный звон колокольчиков, подвешенных над дверью.

– Я хотел бы снять комнату на несколько ночей. – обратился он к сидящему за стойкой старику.

– Ваше имя, сэр? – спросил тот, доставая журнал.

– Джеймс Уильямс. – с глубочайшим вздохом, будто бы опьяненный в одно мгновение роем воспоминаний, с некоторой опаской назвал свое имя мужчина.

– Шестая комната, второй этаж, мистер Уильямс. – старик сдернул с гвоздя ключ.

Он вышел из-за стойки и подхватил одну из сумок Джеймса, и повел того за собой, отворил дверь и показал небольшую, негусто меблированную комнату: узкая кровать, комод, письменный стол и кресло в углу составляли весь ее интерьер. На стене рядом с кроватью висела лампа, еще одна стояла на столе рядом со старым бронзовым подсвечником. Старик сложил вещи Джеймса у кровати и удалился, оставляя его одного.

Простояв у окна несколько минут, опустошенным взглядом буравя мостовую, Джеймс отпрянул от него, словно в испуге, и рухнул на постель.

Взгляд его уперся в потолок, губы сжались в усилии подавить крик, и он вцепился обеими руками в одеяло и закрыл глаза. Внезапная волна боли пронзила его тело, вгрызаясь в кости, и обездвижила его, стянув мышцы судорогой. Он не имел возможности пошевелиться, и чувствовал лишь как тело его горит изнутри, и ему казалось, словно все его внутренности разом разорвали на части.

– Оставь меня, оставь меня! – шептал он в полубреду, и от губ к подбородку стекали тончайшие ниточки крови, и ногти рвали ткани одежды и будто бы не подчинялись организму, которому принадлежали.

Джеймс приложил усилие, повернулся на левый бок и закутался в одеяло. Под глазами его растеклись чернильными пятнами синяки бессонницы, и капилляры наполнились кровью, а руки, недавно еще с силой раздирающие рубашку, дрожали так, будто бы смертельный страх одолевал его.

Задыхаясь, он отчаянно пытался сделать глоток воздуха, но легкие его отказывались работать, и каждая секунда жизни доставляла невыносимое мучение. Его тело содрогалось при каждой судорожной попытке вдохнуть; удары сердца расходились гулом по венам, и словно раскаленные иглы вонзались в виски и глазницы каждое долгое мгновение тогда, когда кровь в своем стремительном движении достигала мозга.

Часты текли. Джеймс все лежал в постели и глядел в пустоту, пока боль медленно отступала. Он открывал глаза, и безразличная черная бездна притягивала его взгляд, и он чувствовал грани миров, сходящиеся в его сознании, и ощущал себя так близко к хрупкому краю, как только можно было к нему приблизиться, не разрушив. Он чувствовал на своем лице дыхание иного мира, и близость чего-то великого заставляла его сердце дрожать от ужаса.

Его путь среди теней начинался сегодня – он чувствовал это, – и что бы он ни искал в этом городе, и что бы он ни нашел, все это станет тропой для него, ведущей к истине, и прежняя жизнь и прежние мучения непременно останутся позади. Он чувствовал знаки, он видел их в своих снах, и сейчас он собирал их из осколков сознания. Последняя капля опустилась в чашу, и вот он здесь.

– Я видел знак. – глухой шепот сорвался с его губ, а после он снова замолчал, уставившись ввысь, и лишь только губы его продолжали кровоточить от укусов, а пальцы сжиматься в кулаки.

Он подумал, что это конец, что он, должно быть, отбыл свой срок, что наказание прекратится уже совсем скоро, что часть его души перестанут терзать за преступления, которых он не совершал. Но страдания не прекращались, и с каждой новой мыслью боль лишь усиливалась.

Он обессилел, как никогда ранее, он будто бы был обескровлен. Он был остужен. Нет, страсть никогда не горела в нем, он был холоден, даже слишком, но нежен, как прикосновение шелка, спокоен, как волны в плеске заката. Он был существом будто бы неземным, будто бы альвом, но на его руках была кровь – клочки погубленных душ, – и этого он не мог терпеть более.

Джеймс встал с кровати и подошел к зеркалу. Отражение смутило его чистотой представшего пред ним облика, и он отвернулся, не желая глядеть в глаза даже самому себе.

Тусклый луч солнца опалил его глаза, и он прикрыл их ресницами, и снова схватился за голову.

Страх растекался по его венам, и каждая секунда без боли казалась ему последней. Он готовился к тому, что в любое мгновение каждая клетка его тела вспыхнет и разорвется на куски, но, даже превратившись в пепел, каждая его частичка будет ощущать боль, всепронзающую и непреодолимую.

Он обратился к звездам, но они молчали, безразлично наблюдая за его страданиями, и он усомнился в могуществе всех тех существ, что так безучастно принимают его боль или же и вовсе позабыли о его существовании и не думают спасать его из плена тех темных демонов, что отняли у него жизнь, разорвали на части и сковали цепями, и имели власть над каждым его движением, плетьми своими окутывая его тело.

Но среди бесконечной агонии он впервые за все время своей новой жизни почувствовал искру, способную его спасти. Едва ли он понимал, что это была за искра, и, быть может, она являла собой лишь символ, открывающий для него тьму еще более глубокую, чем та, что все это время его окружала, но он шел ей навстречу, в слабом ее мерцании различая тени, протягивающие к нему свои руки. И он тянулся к этим теням всем своим существом, и он чувствовал, как в неясных их прикосновениях растворяется боль.