Сен Сейно Весто - Сумерки эндемиков. Сборник фантастики

Я смотрел на него без всякой жалости, чувствуя, как в углу рта помимо воли нарастает некая тень злорадства и нехорошо начинают гореть глаза. У меня вновь появилось желание спросить у него про иголку, по случаю добытую мной с подоконника у него в коттедже, где она была заколота под уголок, и незаконно удерживаемую у меня в продолжение нескольких дней. Иголка, как я имел уже случай на собственном опыте убедиться, крайне мало оказалась приспособлена к какому бы то ни было вдумчивому вышиванию, зато, вставленная нужным концом в стандартный съемник базовой фоносвязи, оказалась весьма сноровистой передавать в красках стереоизображение известного специалиста по симбиотам и разноподвижным Эль да Бено Гастуса (специалист по разноподвижным на синем фоне далекой беспредельной воды, спрятавшись от бившего в глаза яркого солнца под козырьком ладони, прижатой к переносице, неприязненно всматривался во что-то поверх кадра), у которого я даже смутно что-то такое вспоминал единожды читаемое, ныне благополучно пребывавшего, как оказалось, на одном из дальних шельфовых архипелагов здесь же на Конгони. Изображение мало того что включало в себя весь более чем обширный послужной список мэтра, все рукописные издания, биофизические параметры, данные относительно основных географических транспозиций и юбилейный неприязненный профиль на невыразительной золотой университетской монетке, в конце еще приводились позывные личного кода связи. Мне непонятно было, причем тут такой архаичный способ хранения информации, но раздражение вызывало другое.

– Конгони паучикк. Равнинная виверра. Карповый снежный питон… Знаете что, подите к черту с такой постановкой вопроса, при такой постановке уравнение не может иметь решения. Мне даже неинтересно ваше мнение на этот счет, вы лучше скажите, как все-таки насчет двух-трех граммов режима строгой доверительности?

Нависнув над столиком, я распределял по пустым стаканчикам пахший земляничными полянками мусс, сразу став серьезнее лицом и осторожнее в движениях. По аналогии с нашей болтовней мне вдруг вспомнился один эпизод из серии околокосмических исследований, где говорилось об острой, почти на экстремальном уровне индивидуализации времени и проистекавших отсюда всяческих неувязок в плане взаимопонимания и разночтений. Впрочем, плодотворно размышлять, лежа на крыше, они не мешали. Говорят, проблема нашего мира в том, что мы не умеем говорить просто: вещи, которые мы ценим, слишком сложны. Хороший вопрос, куда мы катимся. Примерный тип схемы в социологии, принятой сегодня со многими оговорками, предлагал что-то вроде общей Истории Цивилизаций в изложении неубиваемого оптимиста:

Ступени поэтапных изменений прямых-обратных связей в обществе по мере его развития: вначале, стало быть, мир, поделенный между колониями общественных кланов-племен, плохо совместимых один с другим и отличающихся особой нетерпимостью, – относится к этапу где-то на заре человечества;

потом предполагается некое подобие их консолидации или только просто тенденции к тому;

с преодолением упадочного периода и упадочных вкусов – далее по порядку предполагалась повальная завязка в умах, что-то вроде: «Чистое сознание – чистая планета – наш общий дикий сад, который есть мы», и прочее и прочее – вступительный этап к целой эпохе экстремально выраженной индивидуализации современности, так называемый посткосмический период. Пирамский хорек его знает, к чему это только может привести. Говорят, детство на этом заканчивается. Начинаются хвойные леса. Говорят, как обычно, разное. Никто ничего конкретно не знает, но говорят все кто во что горазд и так, словно никто никого не слышит. Вот взять наших шишковедов. Умные люди не ждут возникновения проблем – они создают их сами. А потом бьются над их разрешением, отодвигая плановые неприятности на задний план. И нужно сказать, мне это нравится, вот бы мне так. Мы все слышали про инцидент, произошедший на биостанции голосемянников. Творческий эксперимент по улучшению банана обыкновенного потерпел полный и сокрушительный провал: его можно было сделать менее обыкновенным, но невзирая на нечеловеческие усилия он не становился от этого лучше.

…Самые наблюдательные сегодня говорят о том, что мораль, мораль человека в том виде, в каком она была известна ему на протяжении эпох и тысячелетий, теперь стронулась с насиженного места и куда-то меняется, только никто не может сказать, куда именно. Поставим еще раз тот же вопрос. Сейчас нас не интересует ответ, что есть «хорошо» и что есть «плохо», – только самые корни происхождения пресловутой оппозиции.

Говорят, что мы такие, какие есть, в силу образа воспроизведения нас как вида, еще точнее, как класса. Очень похоже, что мораль акул весьма бы отличалась от морали млекопитающих, окажись они такими же разумными (что не приведи случай, как мы это имели с вами наблюдать в ходе известных событий здесь в акватории Шельфа). Взаимодействие матери и ребенка, так сказать, абсолютно исключает отсутствие эмоциональной эмпатии. В противном случае вся история воспроизведения нас как вида была бы совсем другой, и здесь сейчас шла бы дискуссия о совсем иной эволюции. Наш вид один из немногих, кто переносит на себя эмоциональное состояние других особей, будь то другой человек или растение, делая это вне своих желаний уже на бессознательном уровне. Это безусловно коренным образом влияет на саму суть сюжета что есть «хорошо» и что есть «плохо». Разумеется, те из отдельных особей нашего вида, кто в силу какого-то случая делать это неспособны, справедливо относились и до сих пор относятся к отклонениям от нормы как представляющие для живой среды определенную опасность. И вот исключительный по важности вопрос: способна ли эта картина меняться с течением тысячелетий? Привязан ли данный конкретный вид к такой схеме – или же она меняется так же, как и он сам?

Посмотрите, какой сюжет имела наша биология на протяжении миллионов лет. Все решало преимущество выживания в стае. И та же самая стая неизбежно приходила к определению того, что такое «хорошо» и что такое «плохо», поскольку каждый всегда старался урвать себе побольше. Те особи, кто правилам не подчинялся, подвергались остракизму: становились изгоями. Тем самым резко снижая шансы выживания своих генов и передачи их в тысячелетия, идущие следом. Так, тысячелетие за тысячелетием, шел жесткий естественный отбор вполне определенного пула генофонда. («Да, – сказал я согласно, покивав. – Не плюй на коллектив». ) Другими словами, фундамент морали, какой она была известна на протяжении миллионов лет, – в стадном инстинкте. И вот вопрос. Сегодня ввиду смены прежних позиций биологии нашего вида произошла смена едва ли не всей системы прежних ценностей. Сейчас каждый сам себе – изгой, и для современного разума нет большего испытания и нет большего повода гордиться разумом там, где не выживает больше ничто. Прежние связи со стадом уже явно не те, что были много миллионов лет прежде, да и стадо уже не то, и теперь слишком часто каждый то и дело сам вновь открывает для себя фундаментальный вопрос: что же есть такое «хорошо» – и что есть «плохо»?..