Айя Сафина - Хроники экзорцистов. Книга 1. Поглотитель грехов

Она дернулась. Восхитительно! Свет все еще пробивался через дрожь нервов, судорогу мышц, как отчаянные попытки кролика избежать смерти. Он видел, как они дергали лапами, пока отец тащил их за уши на разделочный стол. Он помнит безнадегу в их глазах, жуткий страх, осознание конца в последнюю секунду, когда топор взметался вверх.

Он был ребенком. Но он все помнит.

Он помнит.

« Вонзи нож ему точно в глотку! Режь, говорю! Господи, что за размазня! Что за рохля мне достался!»

Крик отца доносился до его ушей даже спустя пятнадцать лет. Сердце начинало трепетать рефлекторно в ответ на красочные воспоминания детства, наполненные гневными окриками, оплеухами, вонью грязного тела старика, пропитанного спиртом и потом. Он как будто до сих пор находился там, в том бесконечном моменте времени, где довлеет страх перед грозной фигурой отца и где жалобно воет обида на эгоистичную мать, страдающую оттого, что эти двое не перестают мучать ее, причиняя боль своими поступками.

«За что вы так со мной? Чем я заслужила?!»

Рыдала она, ходя по дому, пока пьяный отец избивал сына ремнем со стальной пряжкой.

Да. Они все еще здесь. Пусть и стали призраками прошлого, но насилие, что он пережил, навсегда осталось с ним. Оно стало частью его личности, срослось с ним так, что без этой боли и обиды он не мыслит себя. Не представляет, что есть другая жизнь, не видит другие жизни правильными. То, что он имел в детстве, что имеет сейчас – единственно верный способ проживать эту жизнь.

Глаза несчастного кролика, запертого в клетке сарая, их выражение ничем не отличалось от выражения глаз его жен.

Да. Ему нравилось называть их женами. Тела становились роднее, их потеря ощущалась острее, как будто за тот короткий промежуток времени, что длилась борьба между жизнью и смертью, они сближались интимно.

Они рассказывали ему о своей жизни: начинали всегда стандартно – с общего резюме, как будто он принимал их на работу; но со временем рассказы их становились все глубже и захватывающее. Наверняка он стал хранителем сокровенных тайн, к которым допущены лишь самые близкие. Ему нравилось в это верить. Эти детали добавляли остроты их отношениям, как специи добавляют пикантности мясу. Пикантность – с французского piquant , что означает «колющий». И это так точно описывало их отношения.

Он вертел в руках нож, уже противно теплый, скользкий от пота. Приходилось часто мыть руки, потому что ему нравилось ощущения холодной стали, этот резкий контраст между телом человека и холодом острия. Он вонзал в них лезвие медленно, закрыв глаза. Ощущал каждый миллиметр рассекаемой плоти, представляя, как лопается кожа, сосуды, вены, пока не упирался в кость, которая служила для него своего рода естественным барьером, чтобы не нарушал границу между двумя разными государствами: жизнью и смертью. Чем глубже прокол – тем быстрее жена умрет.

Ему этого не хотелось.

Их отношения должны перерасти в близость душ, чтобы обрести сокровенную ценность. Он должен полюбить жену так, чтобы рыдать над ее мертвым телом, поедая над ней хлеб с вином. Он пожирал их грехи, подобно средневековому ритуалу, о котором вычитал в детстве. Что-то нашел он в этом. Что-то зацепило. И лишь после первой жены, над телом которой он провел трапезу, он осознал, что достиг катарсиса: он заедал грехи матери, которая никогда не вставала на защиту сына. Все встало на свои места. Он понял, откуда взялась эта потребность построить нетипичные отношения с женами: они, как и его мать, должны прожить жизнь, полную физической боли и душевных страданий, от которых он милосердно избавит их и любовно съест их грехи, чтобы они попали в рай.

Ведь он не изверг. Не чудовище. Он заботится о спокойствии их душ.

Близость требует откровенности с обеих сторон. А потому он относился к женам, как к равным, он уважал их. А потому в ответ на их интимные истории жизни, рассказывал свои. Рассказывал то, что не рассказывал больше никому. Ему хотелось раскрыть перед ними свою душу до дна, что было честно. Только так он мог очиститься: через полное откровение, которое требовало своей жертвы. Его секреты уносились в мир душ.

Ведь жены никогда не покидали подвал живыми.

Ну чем это не брак? Пусть он не заключен на небесах или при свидетельстве бога, но такой брак совершенно точно глубже и крепче, чем те, что заключают эти бездушные потребители вокруг, живущие по законам развлекающего телевизора. Его браки совершенно точно здоровее того, что был между его родителями.

Брак до конца. Брак до могилы. Жены умрут, унеся с собой его секреты. Он съест их грехи, а потом однажды покинет этот мир, унося с собой последние моменты их жизней.

Его нынешняя жена – красавица Мария – все еще продолжала нести груз его секретов, как верная спутница. Одна лишь мысль об этом возбуждала. Жаль, что она больше не приходила в сознание за последние два дня – беспощадная тьма все больше побеждала. Он больше не мог прикоснуться к ней, как раньше. Но тем не менее не оставил свою традицию класть свежую белую гвоздику у ее ног, висящих в паре сантиметров над уровнем пола. В течение дня кровь стекала с тела женщины, окрашивая белый цветок в темно-коричневый цвет засохшей кровавой корочки.

Так кусты многолетних гвоздик окроплялись кровью с освежеванных шкур кроликов на заднем дворе дома в детстве. Отец вывешивал их на бечевку между столбами, и кровь была единственным доказательством того, что в этой шкуре когда-то теплилась жизнь.

Опороченное целомудрие. Как символ гнилой метки смерти на всех живущих.

Он взглянул на свою бывшую жену, висевшую рядом. Жестокая смерть продолжала глумиться даже над трупом. Висящая туша достигла состояния, когда плоть сдиралась с костей запястья под давлением силы тяжести. Цепи глубоко вонзились в распухшую плоть, из которой сочилась гниль. Если она провисит еще дольше, кости выскользнут из скальпа, который останется на цепях, а туша упадет на пол и местами лопнет, так что придется долго отмывать пол. Он через это уже проходил. Жизнь учила его с раннего детства премудростям процесса разложения трупов.

Труп кролика. Труп женщины. Между ними нет разницы.

А потому он взялся за привычную работу: пластиковый мешок, лопата и мрак ночи.

Ночь.

Он слышал голоса явственнее именно ночью, когда цепкие объятия будней рутины отпускала его в пограничное состояние между явью и сном. Голоса воспоминаний, размышлений, идей. Его собственное Я растворялось в этом хоре, и он зачастую не понимал, его ли это мысли, его ли воспоминания. Ему нравилось верить, что голоса его родителей и всех тех, кто повлиял на него, соединялись в этот гармоничный гам вместе с ним, чтобы вести его, направлять в этой непредсказуемой и интересной жизни.