Максин Мей-Фан Чан - Восьмая личность

– Это самое расстояние, оно для тебя что-то значит? – спрашиваю я.

– Наверное. Когда располагаешь фотоаппарат между собой и тем, что ты снимаешь, появляется определенная автономия. Ты чувствуешь близость без страха, что кто-то или что-то поглотит тебя.

– Интересное слово – «поглотит», – говорю я.

Она откашливается и взмахивает руками. Спонтанное действие.

– Наверное, – говорит она.

Я жду. Впитываю ее оживленность и энтузиазм. От оптимизма у нее расширяются глаза; правда, которую она говорит, вдруг становится заразительной.

– А как свидание? – наконец спрашиваю я, помня о том, что надо двигаться дальше. Наша работа – марафон, а не спринт.

– Было очень весело.

Она опять улыбается, видимо, углубившись в воспоминания о событиях выходных: о медленной прогулке до «Курящего козла», где они с Шоном ели мидии с ямсом и плавающего краба и запивали все это вкуснейшим красным вином; о том, как он заметил ее робость и успокоил улыбкой; о долгих разговорах; о поездке в такси домой; о поцелуях; о том, как он поутру пек для нее блинчики, которые плавали в сливочном масле и сиропе – ее любимое блюдо.

Интересно то, что она пропустила тот этап, когда они занимались страстным сексом, но я заполнил пропуски. Позволил себе пофантазировать, как лихорадочно сплетаются два возбужденных молодых тела.

Алекса смотрит на литографию женщины с длинной шеей – она прислонена к окну – и сама вытягивает свою. В конечном итоге ее взгляд останавливается на картине у меня над головой.

– Одна из ваших пациенток? – Она указывает на картину.

– Да, – отвечаю я.

– Вам нравится? – спрашивает она. – Или вы повесили ее потому, что у вас не было выбора? Как-никак вам не приходится смотреть на нее.

Я продвигаюсь вперед в своем кресле, поворачиваюсь и смотрю на картину. Мое внимание приковано к утесам.

– Мне она нравится, – говорю я. – А тебе?

Ее мимика выражает сомнение.

– Гм, не знаю, – отвечает она.

– Почему?

– Уж больно она холодная. На нервы действует.

Я жестом предлагаю ей продолжать.

– Наводит меня на мысли о тех способах, какими я могла бы там уйти из жизни, – говорит она, скрещивая руки на груди.

Я откидываюсь на спинку кресла.

– Например?

– Например, спрыгнуть с утеса. При ударе о воду я бы свернула себе шею. И плавала бы там по кругу. Как мусор, который не выбросил ребенок, игравший в песочном замке. Я бы медленно дрейфовала. И билась бы головой об острые камни, пока…

Она делает паузу.

– …пока какой-нибудь бедняга, выгуливающий собаку, не нашел бы меня. Если бы это была женщина, она дико завопила бы, увидев, как я плаваю лицом вниз. Мои волосы были бы запачканы кровью. Она бы тут же позвонила в службу спасения. Меня бы унесли на носилках.

Она откашливается.

– Есть еще лодка, – продолжает она. – Я представляю, что села на мель. Не могу плыть. Через какое-то время я умираю от обезвоживания, кружащие в небе чайки пикируют вниз и выклевывают мне глаза. Медленная и мучительная смерть. Или оказаться старой и одинокой на маяке, как у Вирджинии Вульф. Там нет ничего, кроме моих мыслей, которые топят меня в отчаянии. Постепенно мои волосы седеют от безумия.

– Опять это слово, – говорю я, – «безумие».

Она опускает глаза долу.

Одну стопу поворачивает внутрь.

– В Арчуэе, – говорит она, – есть мост. Он недалеко от моего дома.

Я киваю. Я знаю этот Мост прыгунов. И знаю, что поздними вечерами там совершается множество самоубийств.

– Я иногда хожу туда, – говорит она, – когда мне грустно. Смотрю на движение внизу.

– И думаешь о том, чтобы спрыгнуть?

– Иногда…

Она замолкает, не договорив.

Я жду.

– Я пытаюсь представить, что думала моя мама, прежде чем бросилась под поезд.

Я киваю.

Она залезает в свою сумку, достает «Зиппо» и пачку «Лаки страйк». Озадаченно глядит на них.

– Вообще-то здесь не курят.

Она мрачно смотрит на меня и убирает пачку обратно в сумку.

– Что ты представляешь? – спрашиваю я.

– Как ей было страшно и одиноко, наверное. С каким удовольствием я перерезала бы глотку своему отцу.

Я снимаю ногу с ноги и ставлю обе ступни на пол.

– Это твоя ярость, – говорю я. – Судя по анкетам, в твоей семье были случаи насилия. Твой отец все контролировал и был непредсказуем. Тиран, одним словом.

Она кивает.

– Это так. По отношению к нам обеим, – говорит она, – ко мне и моей матери, а потом – к Анне.

Ее глаза увлажняются, она отводит взгляд.

– Ты можешь чуть больше рассказать о своей матери? – спрашиваю я.

– Я злюсь на нее за то, что она убила себя и оставила меня с ним. С его жестокостью. Часть меня думает, что в этом моя вина.

– Ты была ребенком, – мягко говорю я. – Такое было не в твоей власти.

– Власти? Фу! – Она закатывает глаза. – Ни у кого из нас не было власти. Только у него. Вся власть была у него.

– Иногда, когда мы чувствуем бессилие, мы направляем боль на себя, – говорю я. – Вера в то, что ты виновата, отбивает у тебя желание посмотреть в глаза правде о страданиях твоей матери. О том, в каком отчаянии она жила.

Она берет бумажную салфетку и осторожно вытирает под глазами.

Пауза.

– Иногда я причиняю себе боль, – говорит она.

Я подаюсь вперед.

Она откидывается на спинку.

– Я режу себя. Это помогает.

– Как часто? – спрашиваю я.

Она пожимает плечами, тянется к стакану с водой. Делает глоток.

Я наблюдаю, как она ставит стакан на место, и мысленно помечаю себе, что доверие появляется. На нашем первом сеансе она не смогла пересилить себя и попросить воды. Была слишком смущена. А может, сегодня здесь кто-то другой?

Она откашливается.

– Как часто? – повторяю я.

– Когда слишком много… ну, вы понимаете… наваливается.

– В каком месте?

– Задняя часть ног. Бедра.

Она предпринимает попытку прикоснуться к левой ноге под коленкой. Изящно изгибается. Это момент, когда сознание и тело действуют синхронно. Тело ведет счет и помнит о причиненном ранее вреде.

– Нам надо найти альтернативные способы самоуспокоения, – говорю я, – чтобы изгонять гнев. А не впускать.

Ее ступни начинают подрагивать. Она смотрит вниз и говорит нерешительно:

– Конечно, как скажете. Только объясните, что надо делать.

Я мысленно задерживаюсь на ее словах. Она отдает мне власть. Мой контрперенос указывает на то, что она слишком легко отдает власть и контроль. Интересно, думаю я, это касается исключительно мужчин? Или и женщин тоже? Может, ее различные идентичности имеют разные взгляды на власть? Я ежусь от резкого осознания того, что Алекса способна трансформироваться, переключаться и менять облик, превращаясь в человека, совершенно отличного от того, кем я считаю ее. И я задаюсь вопросом, у какой из личностей сейчас находится контроль.