Андрей Щупов - У самого Черного моря

Гудок далекого парохода заставил нас очнуться. Алиса вздрогнула, я выпустил ее руку. Она быстро подошла к инструменту и, откинув крышку, торопливо обернулась. Мне показалось, что оборачивалась она даже с некоторым испугом. Словно за те несколько секунд, что она не смотрела на меня, я мог пропасть и исчезнуть.

Улыбнувшись, я шагнул к пианино и присел на высокий табурет.

– Туточки я, здесь, рядом!

– Да, это правда, – шепнула она, а я нахмурился. Интересно, какую байку преподнес ей добрейший папаша? Что вообще она знала о нас, о нашем положении в этом доме? То есть что-то, конечно, должна была знать. Не семь же ей с половиной годков! Впрочем, и это меня уже не слишком интересовало. Алиса была той самой киловатткой, от которой не хотелось уходить. Я чувствовал себя по-настоящему уютно, и легкий дурман кружил голову, как стопка хорошего коньяка.

– Можно, да? – продолжая глядеть на меня, она положила пальцы на клавиши. Я кивнул.

Знакомое воздушное движение, и она заиграла – неожиданно сильно и громко. Первые же аккорды сдавили меня, как слесарные тиски. Мелодия показалась знакомой, и все же я ее не знал. Разумеется, что-то из классики. По крайней мере повторить ее на гитарах пусть даже в самом упрощенном варианте мы бы не осмелились. Уверен, даже маэстро Зинчук в данном случае развел бы руками. Гримаска, мимолетно мелькнувшая на Алисином лице, тоже стало частью музыки. Маленькая пианистка воспринимала мелодию впрямую, понимая изнутри и глубже. Глядя на нее, что-то дополнительное открывал для себя и я. Последние молниеносные аккорды ужалили слух, мелодия оборвалась. Впрочем, пауза не затянулась. Порывисто вздохнув, Алиса вновь заиграла – на этот раз что-то легкое и шутливое.

– Это тоже Моцарт, – сообщила она. – Тебе нравится?

– Здорово! Особенно первое.

В ее глазах блеснули благодарные светлячки. Она продолжала музицировать, и щеки ее временами стремительно пунцевели. То ли ее захватывали те или иные мелодические пассажи, то ли она некстати вспоминала о моем присутствии и смущалась.

– Самое удивительное, что подобные вещи Моцарт называл пустяками, – сообщила она. – Но ведь это не пустяк, правда?

– Может, он просто рисовался?

– Не думаю. По его меркам и его масштабам так оно, вероятно, и представлялось. Хотя правильнее это было бы назвать вспышками. Блеснуло, вспыхнуло, – записал. Искорка, настроение, кусочек восторга.

– Наверное. Что-то вроде строчки в блокноте.

– Знаешь, мне иногда кажется, что в таких вот крохотных произведениях содержится даже больше ценного, чем в концертных объемах.

– Тебе не по душе «Реквием»?

– Конечно, «Реквием» – это здорово, но… Это конструкция, понимаешь? Огромная драматическая конструкция – из деталей, сочленений и схем… – она сбилась с такта, белесые бровки ее дрогнули, попытавшись сойтись на переносице, но молодая кожица не позволила. Морщинки являли нонсенс для ее лица. Оно могло менять цвет, розоветь и бледнеть, истекать слезами, но оно не умело еще мяться, как мнется бумага, не умело жухнуть и чернеть подобно весеннему снегу.

– «Реквием» – это собор, подобие храма, но он не похож на травинку, на простого кузнечика. А ведь они живые, хоть и маленькие. И эти его нечаянные вспышки – тоже живые. Когда я исполняю их, мне даже чудится, что я – это он, понимаешь? – Алиса развеселилась. – Я почти чувствую, что думал он в то или иное мгновение, что слышал и что видел. Это как перемещение во времени и пространстве. Раз! – и ты уже не здесь, а там – в иной эпохе, в иной стране.

– Забавно! И что же он видел, когда писал эту мелодию?

– Он? – дочь Петра Романовича снова покраснела. Мелодия прервалась.

– Ну? Что-то нехорошее?

– Нет, не совсем…

Неожиданно я догадался. То ли по ее лицу, то ли и впрямь по последним озорным тактам.

– Женщину! Он видел женщину, так?

– Констанцию, – Алиса Петровна потупила взор.

– Какую еще Констанцию? Бонасье, что ли?

– Супругу. Так звали его супругу.

– А-а… Ну, возможно, – я поднялся с табурета. – Кажется, начинаю прозревать. Амадей-то у нас был мужичком ветреным. Бахуса уважал, на девушек заглядывался. А тут вероятно, он проснулся, выпил чашечку кофе или что они там пили по утрам… Подсел к клавесину, обернулся, так? А она, его молодая женушка, лентяйка и соня, еще досматривала последние сны. – Я шагнул к Алисе. – Он встал, приблизился к ней, тихонечко стянул одеяло и, вернувшись за инструмент, стал быстро наигрывать.

– Но ведь она могла проснуться.

– Ты права! Зачем ему клавесин? Просто сел в кресло и, покусывая гусиное перо, беспрерывно хихикая, принялся сыпать нотными знаками на бумагу, так?

Мы посмотрели друг другу в глаза и враз рассмеялись. Смеяться ей шло, я шагнул еще ближе и не слишком ловко стиснул ее плечи.

– Что ты еще знаешь об этой Констанции?

– Знаю, что они любили друг друга. Он писал ей чудесные письма, она разучивала его произведения. Многие потом пытались ее ругать. Совсем как Наталью Гончарову. Будто бы и Пушкина, и Моцарта свели в могилу их жены. Только это неправда. Конечно, было разное – и размолвки, и безденежье, но…

– Что «но»? Продолжай! – ободрил я.

– Ты смеешься?

– Да нет же! Ей Богу интересно послушать адвоката чужих жен.

– Я думаю, – она чуть помешкала, – лучшими адвокатами были сами мужья. Иначе не было бы такого количества стихов и музыкальных произведений, посвященных Наталье и Констанции. Они были их музами, понимаешь?

– Понимаю.

– Ты опять улыбаешься?

– Я восхищаюсь. Одно дело, когда нас поучает Леха Вараксин, но когда я слышу умные вещи от красивой молодой барышни…

– Ты все-таки смеешься!

– Да нет же! Послушай…

Я стоял над ней и не знал, что говорить и надо ли вообще о чем-то сейчас говорить. И разумеется, в глаза ее тут же вернулось смятение. Бедная девочка абсолютно не умела ничего скрывать. Разумнее было бы притормозить, но я все же ляпнул. Совершенно не к месту и невпопад:

– Твой отец… Ты знаешь, каким образом он вернул нас сюда?

– Я… Нет, – она замотала головой. – Он разве… Я ведь просила его!..

Нет, она совсем не притворялась. Еще пара неосторожных фраз, и девочку запросто можно было бы заставить плакать. Это показалось мне просто феноменальным! По всему выходило, что Петр ибн Романович был великим психологом! Психологом с большой буквы, как и гадом подколодным с той же самой буквы. Фактически он выпускал меня против беззащитного создания и именно таким изощренным способом бил наповал. Этот монстр не сомневался в моей лояльности. Несмотря на выходку с Мариной, несмотря на то, что ему было известно про прежних наших подруг. В этом и таилась главная загвоздка. Он все прекрасно знал и тем не менее не убоялся свести нас. Слепой верой в собственные мускулы здесь и не пахло. Еще одна разновидность преступной психологии – шахматы, в которых помимо переменчивых пешек использовались вполне порядочные фигуры. Оно и понятно! Порядочная фигура не ударит королеву и тем паче не ударит принцессу. Кем бы ни оказался подобранный с улицы музыкант, он был загарпунен надежнейшей вилкой, один зубец которой предназначался для трусоватого плебса, второй – для совестливого романтика.