Владимир Кирсанов - Агатовый Переход

Тогда рассказывая ему о том, что ей пришлось пережить во время аборта и после, Агата заметила, как его лицо по-детски сморщилось и ей показалось, что он сейчас заплачет. Но он вздохнул задумчиво и по её описанию пытался представить себе обстановку медицинского кабинета, кресло, в котором её раскорячили напротив двустворчатого окна, закрашенного белой краской. Внутренне содрогаясь, пытался ощутить в себе холодный металл, больно и жестоко рвущий живую плоть и страх, животный страх до краев заполнивший каждую её клеточку и иссушивший горячечные губы.

Агата рассказала, и это произвело на него самое сильное впечатление, о том, как она молилась в темном закутке коридора поликлиники, перед тем как её позвали в этот страшный кабинет. Как, став на холодный кафельный пол голыми коленками, истово просила у Бога прощения, как молила Его не отвернуться за грех смертный и не оставить её бесплодной, как тряслась бряцая зубами от внутреннего, разлившегося по всему телу холода. Как благодаря кошачьей живучести молодого тела ей удалось в тот же день вернуться домой, избежав тем самым неприятной огласки свершившегося события.

Она говорила и говорила, рассказывая ему обо всем, что интересовало его, но он, практически вывернувший её жизнь наизнанку, все равно чувствовал, что до сути её женской души он так и не добрался. И эта открытая, но все такая же непостижимо-загадочная душа продолжает волновать и манить его к себе. Первоцветом весенним ощущал он чудное дыхание этой души, таким же беззащитным и беспредельно могучем в своем стремлении жить.

Страдания, которые отмеряны человеку в его земной юдоли, даны ему свыше, может быть, для того, чтобы созидательным резцом высечь из спрессованной массы человеческого содержимого требуемую Создателю личность. Но где, в каких анналах, записана мера боли, которую надо вытерпеть, чтобы человек пришел к самому себе и познал свое истинное «я». Принято говорить, что Бог не дает эту меру свыше сил человеческих, возможно, это просто слова утешения, рожденные чьим-то мудрым и добрым сердцем, а возможно, что в этом истина. Как бы то ни было, но жизнь её банально разделилась на две части: до злополучной встречи и после.

Словно попав в трясину, она все глубже и глубже погружалась в свои переживания. Тяжелой монотонностью они гасили все краски жизни, превращая её в бесчувственного робота, вынужденно выполняющего программу – дом-работа, работа-дом. Горько и больно битая, она и раньше никого не допускала в свою жизнь, а сейчас и вовсе замкнулась, как рачок в своем панцире. Но, все же внутренне холодела от мысли, что кто-то, сочувствия ради, может пуститься в расспросы, а она не совладает с собой, не сможет удержать в себе скомканное и запиханное глубоко в душу горе. Поэтому старательно избегала любых бесед на темы личной жизни. Только люди знавшие какой счастливой и светящейся она была, понимали, что в её жизни произошло что-то очень неладное. Но, ощущая невидимый барьер, воздвигнутый ею, были деликатны. Она видела, как они стараются, и паниковала еще больше. Единственным утешителем и собеседником в её мысленных монологах был табачный дым, который с приходом в её жизнь крутых перемен, порой заменял нормальную еду. И стоя как-то возле окошка, через которое вместе с её печальными мыслями уходил в небо сизый сигаретный дымок, Агата подумала впервые о никчемности своего существования. Деловито открыла окно и, глядя вниз на асфальтовое покрытие их двора, спокойно без содрогания подумала, что там часто играют дети и будет нехорошо, если они будут играть на месте, которое станет концом её жизни. Той ночью в ее жизнь вошел Мастер…

Её воспитание особой религиозностью не отличалось. Подобно многим людям в трудные минуты жизни она мысленно обращалась к Богу с просьбами о помощи, давала Ему разные честные-пречестные обещания и благополучно забывала о них в периоды жизненных просветов. В её руки попадали книги, посвященные разным концепциям мироустройства, и ей интересно было читать их, но никакой практической пользы от этого чтения она для себя не находила. Она была в меру суеверна, по-детски доверчива, вместе с тем была прозаично уверена, что в её жизни нет места каким-то особенным мистическим чудесам

В ту ночь она легла спать намного позже обычного, и уже проваливаясь в сонное забытье, подумала о том, что как же муторно будет утром расставаться с любимым диваном. От этой мысли сразу ощутила во всем теле тягостную, выламывающую усталость, и в то же мгновенье вдруг похолодела затылком, еще даже не увидев, а судорожно сжавшимся телом почувствовав постороннее присутствие. Ужас тяжело придавил её, выключив способность к адекватному реагированию. Мелькнула успокоительная мысль, что, наверное, она спит и ей снится этот кошмар, а она помнила с детства, что от кошмаров можно спрятаться, закрыв глаза. И, следуя этому верному средству, тут же зарылась с головой под одеяло. Но с этим простым детским движением пришло оборвавшее сердце молниеносное осознание, что она не спит и что в комнате действительно кто-то есть.

Агата замерла не дыша. Шло время, гулко бухало сердце, под одеялом становилось жарко, но вокруг ничего не происходило. Попрятавшись, еще некоторое время, она решила высунуться наружу, чтобы подышать и тут же забыла, как это делается, увидев перед собой чей-то темный силуэт. Страх, как выехавший из мрака грузовик, тупой черной массой вышиб из нее сознание и она, отключившись, обмякла, придавив всем телом неудобно подвернутые под себя руки.

Мастер, внимательно следивший за ней, своим намерением, как сачком легко подхватил облачко её рассудочного осознания и, удерживая его, не давал ей очнуться. В этот момент какое-то восхитительное чувство вернувшегося детства тепло и мягко вошло в нее, заставив испытать сладостный восторг. Ощущение полноты жизни, найденного родства с каждым проявлением этой жизни трепетным умилением сладко бились в сердце.

Сейчас девушка была абсолютно счастлива. Она увидела себя где-то в залитой солнечным светом долине среди высоких гор, вершины которых остро упирались в небо своими заснеженными пиками. Пронзительно зеленые травы, источавшие томительное благоухание, завораживающий звук какого-то музыкального инструмента заставил её память встрепенуться в радостной готовности вспомнить что-то очень далекое, но такое важное, что без этого, казалось, дальнейшая её жизнь потеряет всякий смысл. Но словно какая-то невидимая завеса мешала ей вспомнить и она, пытаясь поймать эту юркую, всякий раз ускользающую ниточку воспоминания, от нетерпения притопнула недовольно ногой. И тут же густой волной покрылась гусиной кожей от голоса, который прозвучал у неё чуть ли не в голове. Голос прервал её мнемонические потуги, его-то она вспомнила сразу с чувством полного доверия и безропотной готовностью подчиняться.