Сергей Магомет - Последний русский. Роман

– Да уж, – вздохнул я, – знакомое дело…

Но Всеволод не слушал меня. Так был увлечен своей персоной, что вообще не отреагировал.

– Это фантастически трагическая ситуация! – продолжал он таким тоном, словно готов был немедленно вцепиться в горло всякому, кто попытается возражать или спорить.

Бог с ним, я и не собирался этого делать.

У Всеволода даже слезы блеснули. От ожесточения. Странно было видеть такого самоуверенного парня, вдруг едва не плачущего. Одно дело прилизанный и румяный Евгений на коленях, в слезах и соплях перед экзаменатором, и совсем другое он, Всеволод… До чего же во всех нас еще близко наше детство!

Конечно, я помнил, как совсем недавно у себя в кабинете участковая докторша Шубина показывала те страшные серые рентгеновские снимки и объясняла, что метастазы проросли сквозь все внутренности. Следовательно, жить маме осталось «всего ничего». Может, пару недель, может, месяц. Выйдя из поликлиники, я в бросился звонить Кире, задыхаясь от слез и отчаяния. А та, родная сестра, тупо и, как мне показалось, равнодушно повторяла: «Да, да…» Как будто до нее никак не могло дойти. Да и что могла сказать? Хотя бы расплакалась по-женски вместе со мной… Я-то, наверное, ждал, что она скажет, что дела не так уж плохи, что мы найдем хороших врачей и так далее… Почему я не бросился к Наталье? Постеснялся?.. Но именно благодаря ее усилиям, ее беготне по врачам, добыванием лекарств, навыкам медсестры, уходу, мама прожила еще целых несколько месяцев…

– Я не знал, прости, – сказал я, хлопнув Всеволода по плечу.

– То-то, прости! Это надо понимать!.. Мы с сестрой фактически присутствуем при страшной агонии самого дорогого для нас человека!

Я обернулся, чтобы еще раз взглянуть на Стасю.

– До тебя никак не дойдет, – принялась объяснять Луиза Всеволоду, – у Сереженьки у самого три дня назад умерла мать. И, между прочим, тоже от рака.

– А? Неужели?

Даже не пособолезновал, не посочувствовал. Может быть, вообще был в курсе. Только делал вид, что не знает, занятый своими проблемами. Ему было не по душе, что кто-то перебивает его глобальную личную трагедию собственными частными горестями… Вряд ли его интересовал мой опыт в этом вопросе.

Только снисходительно полюбопытствовал:

– Ну и как ты, Сереженька?..

– Что – как?

– То есть, что делал? Как перебивался все это самое время?

То есть он имел в виду, как и чем я себя морально поддерживал, как справлялся с отчаянием в самые черные моменты.

– Богу молился, наверное?

– Нет, ничего такого особенного не делал… Разве что Хайяма перечитывал, – простодушно признался я.

– Ну и?.. Помогло? – усмехнулся он.

– Немного. Иногда казалось, что это развивает философский взгляд на жизнь.

– Вино пить, женщин любить, над богом смеяться?

– Не в этом смысле! – горячо возразил я.

Всеволод чуть-чуть подумал.

– Кстати, – продолжал он, – это любопытно. Кого этот шутник Хайям наплодил больше – философствующих безбожников или философствующих алкоголиков? А может, тех и других вместе?

И неожиданно выдал мрачно-циничный, довольно глупый экспромт:

– Гм-м… Неплохо! – похвалил он сам себя. – Это стоит записать! Пригодится…

– Гениально, мой милый, – сказала Луиза.

– Ясное дело, – усмехнулся Всеволод.

Я-то ему действительно сочувствовал. Я-то знал, как ему и его сестре сейчас на самом деле должно быть тяжело. Моя собственная боль ничуть не утихла. С другой стороны, им, Всеволоду и Стасе, еще «все это» только предстояло…

– По-моему, – покачал головой я, – проза тебе удается лучше.

– Ты так считаешь? А ты в этом разбираешься?

– Такое мое мнение.

– Может быть, – подозрительно и ревниво покосился он, – ты сам кропаешь стишата?

– Нет, не пишу.

– Наверное, кропаешь, но скрываешь.

– Ничего подобного.

Это его немного успокоило. Но, думаю, так до конца и не поверил.

– Стихи – концентрированная творческая энергия, – авторитетно заявил Всеволод. – Прямая связь с Богом. Или, если угодно, с Космосом. Пользоваться этим нужно с предельной осторожностью!

Его «теория» показалась мне несколько заумной, но я опять отметил про себя: иные из идей были словно эхо моих собственных размышлений. Вдобавок, я еще ни разу не наблюдал вблизи человека, имевшего наглость называть себя писателем и поэтом.

– Теоретически, – очень серьезно объяснял Всеволод, – это все равно – проза или стихи. То и другое – своего рода магическое перекодирование-перепрограммирование реальности. Если ты дилетант, лучше не суйся. Не то тебе несдобровать… Лично я предпочитаю описывать лишь произошедшие, в лучшем случае текущие события. Ни в коем случае не будущие. По крайней мере, пока не достигну определенной степени мастерства и посвящения и не смогу создавать такие супертексты…

Это, конечно, было кокетство. Он-то как раз считал себя посвященным, большим мастером, создающим супертексты и так далее.

В этот момент в наш разговор вмешалась троица Свирнин-Кукарин-Черносвитов.

– А это известная вещь, – со всей серьезностью провозгласил Черносвитов, – читать книги вредно! Слава богу, никто теперь их и не читает. И не будет читать. Тем более те, которые ты, Всеволод, собираешься написать. Я бы их читать не стал, если бы меня на части резали.

– Это почему? – язвительно усмехнулся Всеволод. – Мозгов не хватает?

– Душу потерять не хочу!

– Действительно, – тут же прокомментировал это глубокомысленное заявление Свирнин, – есть мнение, что литературные тексты, причем качественные тексты, особым образом влияют на психику человека. Не только разрушают чувство реальности, но нарушают нормальное восприятие мира. То есть, в конечном счете, деформируют душу…

– Книги шизофренизируют сознание, – поддержал Кукарин. – Это известный факт. Книга вообще сугубо масонское изобретение.

Всеволод их, естественно, слушать не стал.

– Сами вы сугубо масонское изобретение! – проворчал он, махнул на ребят рукой как на безнадежных.

– То, чем ты пытаешься заниматься, Всеволод, – мягко заметил Макс, – не что иное, как просто разновидность психологического тренинга. Вряд ли это имеет отношение к так называемым магическим ритуалам…

Но и ему Всеволод не внимал.

– Именно магические! Если делать вид, вести себя так, как будто нечто происходит – хотя бы на бумаге – это начинает происходить и на самом деле.

– Он ценит мнение только двух людей, – с улыбкой сказала мне Луиза.

– Первый, конечно, – он сам, – предположил я. – А кто второй?

(Умирающая мама? Сестра Стася? Может быть, сама Луиза, наконец?.. Этого я, конечно, не произнес вслух.)