Артем Чурюкин - Архив

Лифт, на счастье, приехал быстро, и они вошли в кабину: металлическую клетку, размером метр на два, обитую ДСП под дерево, но то было лет сорок назад. Первоначальные текстуры давно скрыли за собой говно-граффити местных имбецилов, рекламные брошюрки интернет-услуг («Аж 2 гигабайта зарубежной квоты всего за тысячу рублей!»), строителей-ремонтников и служб доставки пиццы и пирогов; да выцарапанные очень важные надписи: «Аня дура», «Антон-гондон» («хех…»), «Лиза-разноглазка» (а вот это уже интереснее. Даже второе слово написали правильно). Антон (гон…) вдавил в матовую металлическую панель нужный им, верхний этаж, кнопка которого сожжена зажигалкой. Двери быстро, даже слишком, закрылись, и они взмыли вверх, в последний миг расслышав, как консьержка выходит из своей комнатушки, шаркает тапками по битому кафелю и причитает что-то.

– Вот это кто написал, не знаете? – Антон указал на «разноглазку», мать покосилась на надпись, а потом, как на идиота, на него, и ему стало неловко. Действительно: надписи лет… много ей лет. Ее сначала долго и старательно царапал ключом какой-то обиженный школьник, потом в старших классах он ее поджег и прокрасил несмываемым маркером, чтоб наверняка. Чтоб показать всем, какой он долбоеб, а то вдруг кто не догадывался. Жалко, подпись не оставил.

– Извините… Я все должен проверить, вы же понимаете…

Дальше наверх они ехали молча. Лифт еле тащился, и Антон успел ознакомиться со всем меню компании «Восток-Пицца» («доставка за 60 минут!») под недовольное, громкое урчание желудка. Заказать бы, еще когда только приехал, но не жрать же пиццу рядом с накрытым простынкой трупом молодой девушки.

Лифт резко остановился, немного поравнялся с дверным проемом, не попав в него с первого раза, помигал лампой освещения, и несмазанная дверь со скрипом уползла в сторону, показав оштукатуреную стену, окрашенную в бледно-зеленый («Да сколько ж можно…») и с цифрами «14» прямо перед взглядом, которую поутру всегда все игнорируют, выбираются из лифта, оглядываются, ощущают сбой в программе поведения, а потом забираются обратно вместе с соседом с другого этажа ехать дальше вниз, поближе к осточертевшей работе.

Они прошли мимо второго лифта и мусоропровода, сквозь отпертую дверь в общий коридор: вечно ее какой-нибудь дебил-сосед, уже с этого этажа, не закрывает после того, как выходит покурить на общий балкон, и перед тем, как начинает бесконечно сверлить перфоратором, и замешкались перед обитой коричневым кожзамом и простроченной ромбами дверью в квартиру. Женщина дрожащими пальцами, молчаливо роняя слезы, пыталась попасть в лунку ключом. Таким же, как у школьника, позорившего ее дочь в лифте. Навсегда ушедшую дочь.

– У кого еще есть ключи от вашей квартиры? Дверь захлопывается?

– Ключи только у меня и у Лизочки… были. У нас же нет больше никого, я же говорила… Вот и держимся… Держались друг за дружку… – Вероника Петровна упорно поправляла себя, зачем-то старалась говорить о дочери в прошедшем времени. А запирается – да, вечно я мусор шла выбрасывать и ключи забывала.

– И как же обратно попадали?

– Ну, коль Лизочка была дома – так и попадала. А нет – дожидалась ее из школы или университета.

«Странная женщина…»

Прохладный сквозняк вышиб дверь и прервал их диалог.

Вероника Петровна вошла первой, на автомате скинула обувь и привычно-машинально повесила куртку, развернулась к Антону, чуть улыбаясь, по-хозяйски:

– Проходите.

Как будто без приглашения он бы не прошел. Не нужно ему приглашение, как неугомонному псу режима. Но как человеку – нужно.

Он вошел в легкий сумрак, тоже скинул кроссовки, отказался от гостевых тапок, которые женщина попыталась дрожащими руками вытащить из тумбочки, прошел чуть вглубь и разглядывал типичную прихожую: тумбочка с обувью, разбросанные по полу сапоги, туфли и балетки, крючки для верхней одежды, торчащие из стены, некоторые отломанные и погнутые. На них – затасканные пальто и старые, поеденные молью шубы. Облезлые, отваливающиеся клочьями, иссохшиеся бумажные обои, поклеенные еще в прошлом веке, какие-то мелочи валяются на тумбочке: ключи, скидочные и подарочные карты, цилиндры зонтиков, платки из синтетики. В углу нагромождение обувных коробок, которые зачем-то надо хранить – а вдруг понадобятся. Обувь в них убрать, отнести обратно в магазин вместе с чеком и начать ругаться, требуя то администратора, то возврат, или сложить свои пожитки да срочно эвакуироваться куда-нибудь за Урал, когда война до самой Москвы докатится.

И зеркало над низкой тумбочкой почти во весь рост. Он наткнулся на него, увидел в нем свое отражение и не узнал поначалу. Взгляд заскользил по тощей фигуре, одетой в форменные брюки, китель, из-под которого торчала незаправленная рубашка, но не галстук («опять забыл…»), и остановился на лице. Небритом лице с грустными, полупустыми, уставшими глазами и синяками под ними, острыми выпирающими скулами и продолговатыми горизонтальными морщинами на лбу. Короткие сальные волосы с проседями торчали во все стороны. Будто он не на себя смотрел, но на кого-то другого. На миг замешкался, в очередной раз вопрошая «кто я?», ожидая ответ из отражения, но оно все повторяло едва заметные движения Антона, никак не реагируя на его мысли. Лучше б, как в фильмах ужасов, задвигалось по своему разумению и просипело что-нибудь в духе «тебе осталось семь дней». Хоть какое-то было бы облегчение.

– Комната Вашей дочери?.. – К замершей женщине обратился Антон, и та вздрогнула, всплывая из пучины своих мыслей в реальность.

– Да… Да, сюда…

Женщина прошла куда-то вглубь квартиры и Антон, мельком взглянув на рамки с фотографиями под зеркалом, последовал за ней. Она подошла к закрытой двери, взялась за ручку, замешкалась, но нашла в себе силы, последние, похоже, повернуть ее и распахнуть дверь с протяжным заунывным скрипом. В Антона дыхнуло свежим воздухом и приступом дежа вю.

Заправленная, но чуть помятая кровать, россыпь плюшевых игрушек у изголовья, огромный шкаф, легкий бардак на письменном столе, мягкой желтизной мигающий светодиод на боковой грани выключенного ноутбука – это все мелочи. Что действительно взорвалось в его мозгу, так это скрип двери, широченный подоконник во всю стену, хаотично расставленные по его краям книги и фоторамки. Распахнутое навстречу пока еще мирному небу окно довершило этот психический феномен.

Он здесь уже был, в своем недавнем сне, и теперь пытался пересилить это ощущение двойственности.

«Нет, ну нет, ну совсем нет, ну ты что, совсем дурак? Ты что-то видел во сне, а теперь увидел наяву что-то похожее, что ж теперь, в какую-нибудь сраную мистику подаваться? Просто увидел что-то, похожее на сон, и вот застыл как идиот, выискивая тут сверхъестественное, а его тут совсем нет. Ну же, очнись, долбоеб…»