Артем Чурюкин - Архив

Смерть собирала свою жатву: очередной снаряд угодил в соседнее здание, прошел дырой сквозь стену и взорвался где-то внутри подвала, вышибая облачка пыли и человеческие кровавые останки из оконных проемов. Здание вздрогнуло напряжно, на секунду замерло, потом содрогнулось и осело, плюясь во все стороны бетонной крошкой.

Видимости – никакой, лицо обдает жаром огня, глаза слезятся из-за едкого дыма, из ушей сочится теплая кровь, вокруг свистят роковые капли свинца, а Антон все никак не подохнет в своих отчаянных перебежках, будто на небе какой-то ангел все же его хранит ценой собственного бессмертия.

Метнется через десяток метров, стреляя в пустоту на ходу, гулко долбанется спиной об очередное укрытие, проверит магазин, сменит его, если опустел или близок к тому, передернет затвор, вопьется напряженными побелевшими пальцами в автомат, выскочит после нового разрыва, ушедшего опять мимо, и снова это все – бессознательный, рефлекторный бег, ожидание то ли смерти с косой, то ли ангела с тех самых проклятых небес. Оба собирают души, и уже плевать куда, лишь бы – отсюда.

Впереди узким ущельем серел проем между зданиями, с каждой перебежкой становился все ближе и ближе. Живых людей вокруг совсем не осталось – вскрики утонули в грохоте пушек, в наушнике давно трескали помехи, простреленные тела на полушаге ныряли потяжелевшими головами в лужицы грязи и оставались в них лежать. Чудом уцелевшие здания изрешетило снарядами, на месте дворового парка – однородное месиво дымящихся щепок, обглоданных жадными крупнокалиберными орудиями пней, глубоких ям и обезображенных человеческих тел.

Антон слышал только стук своего сердца и иногда – как содрогался кашлем, стараясь дышать через плотный рукав армейского обмундирования, только безуспешно – он давно порвался, пропитался бетонной пылью и грязной кровью. Своей или чьей-то – не понять, нервы будто отсекло анестезией: никаких ощущений и ниоткуда. Если ранило – добежит и тогда уж упадет замертво, но не раньше.

Добежать бы.

Прижался затылком к холодному ржавому металлу очередного мусорного бака. Только так, через вибрации, слушая вражеские залпы и лязганье их орудий, лизнул пересохшие губы и корку запекшейся крови на них, высчитал секунду («вдох-выдох») после очередного взрыва, оставляющего после себя курящуюся воронку с опаленными рваными краями, а затем резко встал и метнулся из последних сил в проход, думая напоследок: «Гранату бросить бы, да нету…»

– Захади давай! – Злобно прыснул в него усталый водитель-грузин. Не какое-нибудь «Вах, дарагой, куда едем?» с характерным акцентом, и даже не «Гамарджоба генецвале!». Его можно было понять – он здесь не по своей воле, а по программе распределения и расселения, потому и огрызаться может представителю ненавистной нации, разрушившей его страну до руин.

Антона била дрожь, пот крупными каплями скользил по лбу. Он прошелся пальцами, прерывая струйки и растер между пальцев прозрачную жидкость. Прозрачная. Не кровь и не грязь, просто пот, всего лишь солоноватая вода. А в голове содрогался взрывами и чадно дымил объятый огнем город. Один из мириад…

Нищенки в оборванных платках просили милостыню у выхода из метро, жилые дома и офисные центры вдоль шоссе стояли целехонькие. Младшеклассницы, согнутые под тяжестью огромных угловатых портфелей, вышли из канцелярского магазина и разглядывали какую-то замысловатую авторучку, с помощью которой, меняя стержни, можно было писать разными чернилами. Громко ее обсуждая и хохоча. Туда-сюда сновали прохожие, жители этого муравейника, пока еще не тронутого войной.

– Ты ехать будешь, нет? – снова окликнул водитель старой проржавелой насквозь маршрутки, не стесняясь акцента. Антон пытался понять, что реально, а что нет. Он что, выбрался через тот проем, добежал до плотной стены дыма, прошел через нее, спасся?.. Откуда это вообще?..

– Э, дорогой, нехорошо так, ты или плати, или выходи, некогда ждать, ехать надо, давай да?!. – Грузин почему-то смягчил свою интонацию.

– Да, да, конечно… – Антон не узнал свой голос. Какой-то хриплый, дрожащий, отрешенный. Чужой, не свой совсем, не свой. – Вот, – он не глядя скользнул браслетом по считывающему устройству. Терминал пискнул, подтверждая списание.

– Спасибо, дорогой, ты давай пристегнись, да?..

Старая газелька взвыла уставшим мотором, срываясь с места, совсем как недавние снаряды обстрела, вгрызавшиеся в землю. Что это было? Отголоски давней контузии? Но Антон не бывал в таких боевых точках – «восточно-европейских», с «нашими» тихими скверами, окруженными хрущевскими пятиэтажками… Нет. Мало где на картах оккупированных территорий такие места можно найти, и Антон не уверен, бывал он там или нет.

Память шалит, выдает какие-то навеянные события и идеи за свои собственные, наряду с желанием сбежать от этой монотонной грязи и какими-то детскими идеями: про рваные кеды и небо. Нет больше неба. Все, что могли в этой стране – спиздили. И небо с собой прихватили, вывезли в чемоданах на офшорные острова карибского бассейна и Южной Америки. Глядят там на него, не надеясь надышаться и боясь потерять окончательно.

Надо, наверное, разнести телевизор к чертовой матери, чтобы больше не включался, и чаще обращаться к собственной памяти, нежели к плоскому экрану и своему фантомному миру очередной жертвы, который очистится до пустоты, как только Антон распутает дело, а потом заполнится вновь деталями нового суицида. Так и получилось сегодня. А как иначе?

Только так, примеряя шкуру жертвы, ему удавалось расследовать преступления, и никак иначе. Только Лиза эта, с разноцветными глазами, чей холодный труп трясется сейчас в такой же газельке, только оборудованной по-другому, и чья мать вопреки всем уколам успокоительных осталась безутешна; не давал покоя этот труп и вещал какими-то своими образами. Обстрелом этим, каким-то изрытым снарядами безымянным городом, мокрым летним утром…

Не было обстрела, и города этого нет давно, и контузий не было, только ранне-утренний необъятный луг, может быть, существует, но тоже нет. Просто привиделось что-то. Иллюзия, сбой в мозгах – и все тут. Не первый и не последний же?..

Маршрутка тем временем выскочила на Садовое Кольцо и мчала по нему, пропуская остановки, если только кто-нибудь не начинал орать водителю заранее: «Там-то остановите». Где-то, на странных названиях остановок. Водитель балабокал что-то на своем, грузинском, приятелю в телефоне за тысячи километров отсюда, на оккупированных территориях. Другой рукой он еле держал грубый непослушный руль, и Антон действительно предпочел пристегнуться, краем глаза глядя на его стиль вождения.

Вовремя.