Валерия Анненкова - Эра Безумия. Песнь о разбитом солнце

Единственным из всех детей, кто посмотрел на мать, был замкнутый Паша, одетый в белую пижаму. Да, и обратил ли внимания он на нее? Наверное, нет, просто так совпало, что его потухший от болезни взгляд был устремлен на дверь. Что можно было сказать об этом ребенке, кроме того, что он был слишком тихим, нелюдимым, проще говоря, никому ненужным, а поэтому и таким замкнутым? Мальчику этому было четыре года, рост у него был низенький, даже для такого маленького возраста, телосложение – щуплое, волосы – светлые. Голосок Паши нельзя было описать, так как его еще никто не слышал. Личико мальчишки казалось настолько крошечным, что с расстояния трех – четырех метров невозможно рассмотреть даже маленьких темных глазок, не говоря уже о незаметном носике, впалых щеках и бледных губах. Болезнь наложила свой отпечаток на этого ребенка.

Полной противоположностью ему была сестра – Лиза. Шестилетняя девочка в бледно-розовом платьице с длинными русыми косичками хоть и не двигалась, но обладала весьма задиристым характером. Она сидела в кресле, играла с куклой, прожигая ее высокомерным, не свойственным детям, взглядом. Лицо ее, покрытое веснушками, выражало слишком горденький вид: бледно-зеленые глаза были наполовину прикрыты веками, что придавало ее виду надменности, нос был как-то слишком высоко задран, губки надуты в вечно недовольном положении. Ее ручонки то и дело пересаживали куклу с одного места на другое, крошечный ротик шептал что-то, а указательный пальчик иногда застывал в грозном положении.

Если говорить о старшем, Вове, то можно сказать следующее: это был мальчик восьми лет темненький высокий, но при этом немного плотный. Он разделял увлечения своего дедушки – Михаила Васильевича, а точнее, был подвержен его просветительским идеям. Этот ребенок был единственным, среди детей Натальи Михайловны, который хоть изредка брал в руки книгу. Непохожий ни на отца, ни на мать, он считался ими неудачным сыном, проваленной попыткой воспитания подрастающего поколения. Нелюбимый из-за этого родителями Вова предпочитал сторониться их, поэтому рос слишком самостоятельным ребенком. Он сам решал, что ему каждый день надевать, что есть и как общаться с братом и сестрой. Сейчас он сидел у окна, будучи одетым так, как сам посчитал нужным: светлая рубашечка, темные брючки и ботиночки.

– Давно спит? – шепотом обратилась к няне Кезетова.

Ее голос, прервавший тишину, разнесся по комнате.

– Только уснул. – Ответила няня.

Наталья Михайловна даже не удосужилась подойти к колыбели, в которой спал годовалый сын. Ее спокойный взгляд, не выражавший ничего из тех чувств, свойственных любой матери, мрачно пробегал по комнате: по белым стенам, светлому полу, предметам мебели таких же оттенков. В детской комнате было слишком безмятежно, слишком тихо; никто не бегал с веселыми криками, счастливый звонкий смех не слышался за дверью. Какая-то суровая тень мертвого спокойствия окутала помещение.

Внимания со стороны детей не было: Вова не отложил в сторону книгу, не подошел к маме, обняв ее, Лиза не оставила куклу и не подбежала к ней, не говоря уже о Паше, продолжившем сидеть в углу на кровати. Они не считали нужным проявлять интерес к женщине, столь редко посещавшей их, их не тянуло к матери, которую они видели только за семейным завтраком, обедом и ужином.

Весь вечер Лагардов проспал в кресле, подальше от постели жены. Впервые за два дня он смог хоть немного успокоиться, позволив себе самую великую на тот момент для него роскошь – уснуть, ни мучая себя страхами за здоровье Анастасии, ни осуждая за интерес к Анне, ни тревожась за переживания Алеши. Он просто спал, вжавшись в мягкую спинку кресла, сложив руки на подлокотники и немного задрав голову вверх. Огонь в камине, из-за жара которого Александр Леонидович расстегнул рубашку, со временем потух, уступив власть в комнате холоду.

Спальня была залита мертвенно-бледным светом молодой луны – единственным, что спасало помещения от ночного мрака. Тишина окутывала поместье, даже Алеша, привыкший, что перед сном ему отец читал сказки, в этот раз не посмел потревожить покоя родителей. В комнате рассеялись даже тихие стоны боли, еще пару часов назад грубо врезавшиеся в голову статского советника. Все стихло, рассыпалось в царившем вокруг покое, погибло, подобно счастливому браку Лагардовых, оставив о себе лишь мутные смешанные воспоминания. Кто знает, может быть, все и должно было произойти именно так? Возможно, семейное счастье, словно призрачная тень, должно было исчезнуть? Да и было ли оно вообще? Нет. Все эти красивые слова: любовь, счастье, верность – все это не больше, чем выдумка людей, создающих для себя и близких иллюзию чего-то светлого, искреннего и поистине святого…

Неожиданно для самого себя Александр Леонидович вздрогнул во сне и тут же проснулся. Оглядев комнату, он тихо встал и приблизился к постели, на которой спала Анастасия Николаевна. Как ужасно она выглядела в своем состоянии! Измученная болью и вчерашними слезами, криками и мольбами женщина, казалось, постарела на несколько лет вперед: ее светлые длинные волосы чуть ли не побелели и перестали виться, как прежде, глаза опухли, и кожа вокруг них покраснела, щеки утратили прежний розовый оттенок. Лагардов продолжал смотреть на нее, не понимая, какие чувства рождались в глубине его холодного сердца. Одна эмоция сменяла другую; сначала появился безумный всплеск радости, порожденный увяданием жены, затем на смену ему пришло сожаление о том, что он сотворил, и, а затем – вновь радость, в конце убитая равнодушием.

Только сейчас он осознал, что это было самое верное и единственное свойственное ему чувство. Александр Леонидович не мог ответить самому себе на собственный же вопрос: зачем все это? Зачем он взял ее в жены шесть лет назад, отказавшись от столь дорогой ему свободы? Зачем одурачил ее умело подделанными признаниями в любви? Зачем пошел тогда на похороны? Зачем заговорил с Анной? Он не знал, как ответить на эти вопросы, но свято верил лишь в одно – это было не случайно. Весь брак, этот кошмар продлившийся шесть лет, был платой за его прежнюю свободу и ужасные последствия. Сейчас же у него появилась возможность вновь сбросить проклятые оковы и забыть обо всем, сбросить ненавистную маску заботливого семьянина. Статский советник мог стать прежним, оставалась самая малость – избавиться от супруги так, чтобы не навредить ни своей репутации, ни ее чести. Да, он был готов с легкостью, не боясь осуждений двора, променять надоевшую за шесть лет жизнь с одной женщиной на давно забытую свободу, окруженную прекрасными юными девами. Никто бы не решился осудить его, ведь он – статский советник, граф…