Наталья Веселова - Критическая масса (сборник)

«Я сама виновата, – тихо плача, размышляла она. – Я действительно много врала – кто только меня за язык тянул… Я ведь ничего такого не хотела, просто так жить немножко поинтереснее… Но ведь я и собаку бешеную выдумала, и призрак удавленницы в туалете… А уж про то, что за мной на улице следили, я маме почти каждую неделю рассказывала… А теперь рассказываю, как ехала ночью с трупом на заднем сиденье… Я как тот мальчик-пастух, про которого мы читали на английском… Который кричал «Wolf! Wolf!», чтобы просто посмеяться над людьми, которые все «…ran (или run?) to help him» – побежали ему на помощь – а он там у себя на пастбище «danced and jumped and lu…la…» – танцевал и прыгал и – как там по-английски «смеялся»? И делал так несколько раз, и людей прибегало все меньше, а потом, конечно, волк появился по-настоящему и сначала сожрал одну «ship» – нет, надо длинно, а то получится, что он целый корабль съел, а не овцу – «sheep» – вот как правильно, а пастуха уволок с собой. «And nobody ever saw him» – и никто его никогда больше не видел – авторы учебника посчитали, что это справедливо, за одну небольшую шалость быть съеденным волком… И вот Сашенька опять спала и вновь видела во сне себя то в ночном лесу, то на заброшенном озере, то в знакомой машине в компании все тех же живых и мертвых людей, попеременно убивающих и топящих друг-друга – и вдруг приходила в себя глубокой ночью в своей влажной от пота холодной кровати – измученная, дрожащая и едва уже способная отличить страшную явь от причудливого сна, живую фантазию от болезненного бреда…

Три раза в день, утром днем и вечером, мама давала ей красивые цветные таблетки, от которых температура быстро упала, оставив после себя лишь полный упадок сил, утраченный аппетит и тусклое безразличие ко всему минувшему и происходящему. Сашенька не могла и не хотела размышлять о невероятных событиях стремительно отдалявшейся во времени ночи, потому что, кажется, впервые в жизни обычно деятельный и неспокойный мозг ее словно устал и лежал неподвижно внутри головы – как серенькое подтаявшее желе. Еще в начале болезни поняв, что до мамы со своей неправдоподобной правдой не достучится, она тогда же успокоилась, решив, что никакой неотложной надобности рассказывать ей о сомнительном приключении нет – а версии для подружек еще предстояло быть скрупулезно разработанной на досуге.

Досуг настал, когда благодаря добровольно-принудительно поедаемой курице, отчаянно выставлявшей сероватое крыло из прозрачного, золотыми жиринками покрытого бульона, понемногу начали прибывать утраченные было силенки, а вместе с ними – желание читать, играть и придумывать. Накинув поверх новой теплой пижамы мамин белый пуховый платок и подогнув под себя ногу в толстом шершавом носке, связанном бабой Аллой из шерсти ныне покойного козла Хачика, Сашенька весь световой день просиживала на своем широком подоконнике, тихонько беседуя с Аэлитой, разглядывая атлас звездного неба, пытаясь нацепить на недовольную, сутки напролет спящую, стареющую Незабудку свои розовые жемчужные бусы – и между делом думала, ведя про себя бесконечный моно-диалог Моно – потому что говорила одна Сашенька, а диа – потому что, как всегда, говорила за двоих. Обычным ее собеседником всегда бывал очередной возлюбленный, но сейчас в ее жизни настал редчайший период, когда сердце ее почти пустовало: все прежние образы уже изрядно потускнели, а новый никак не находил дорогу к ее душе: одним кандидатом недолго побыл – и бездарно провалился – Семен Евгеньевич, а другого следовало поискать в каком-нибудь фильме или книге, но их привлекательные персонажи что-то никак в Иномирье влезать не желали. Все, приемлемые для нее лично, имели сугубо узкие интересы: например, она не знала, как объяснять языческому красавцу-вождю из восьмого века многочисленные технические новинки двадцать первого – да еще и заставить его вольно в них ориентироваться: проще было самой ненадолго сбегать в восьмой, наскоро полюбиться там, а про перипетии с трупами рассказывать кому-то более просвещенному.

Таким просвещенным промежуточным вариантом стала для нее соседская Валька, дочь уборщицы, туповатая девочка-ровесница, на которой Сашенька не раз в Иномирье и реальности практиковала истории, имеющие в будущим быть рассказанными более интеллектуальным товаркам по школе. «Убегая, я успела захватить с кухни здоровый такой нож – и спрятала его под пижамой», – мысленно рассказывала она Вальке, сидя на своем подоконнике и глядя вниз, в хрестоматийный желто-серый двор-колодец. «Ух, ты! – округляла и без того большие и бессмысленные глаза соседка по двору. – А ты смогла бы человека зарезать?». «Если бы на меня напали – конечно», – твердо и гордо отвечала Сашенька. «И что, они тебя совсем-совсем не видели?» – допрашивала Валька. «Да им не до меня было», – следовал снисходительный ответ. Содержательный разговор шел медленно, с подробностями, с подружкиными преувеличенно глупыми вопросами, на фоне которых еще рельефнее проявлялось Сашенькино неоспоримое превосходство – и так незаметно текли мирные часы болезни, с таблетками по часам, с теплым молоком и гречишным медом на ночь – и все окутывалось приятным чувством постепенного верного выздоравливания…

Тяжелые сны, наконец, прекратились, заменившись совсем не страшными светлыми безднами, ненавязчиво предлагавшими полузнакомые лица, туманные слова и плохо различимые декорации. Болезнь окончательно сдалась, но, съев целую неделю времени, заслонила собою все, произошедшее непосредственно перед ней, и спроси теперь Сашеньку о том, как же именно все происходило в действительности – и она, пожалуй, призадумалась бы надолго, потому что уверенность в совершенной истинности воспоминаний мало-помалу, очень незаметно покинула ее за эти смутные семь дней.

Семен все чаще отправлялся на свои таинственные прогулки – обычно днем, потому что в ожидании стремительно приближавшегося праздника выхода новой книги, позволил себе неопределенный период томного отдыха от творчества – и мама была, таким образом, избавлена от дополнительной ежевечерней нагрузки по сортировке и обработке очередных листов неразборчивой рукописи. Но однажды чуткий слух еще не совсем уснувшей Сашеньки уловил знакомый щелчок двери ночью – совсем, как тогда, что пробудило в ней неприятный внутренний зуд. Минут десять она лежала в темноте, напряженно и мучительно избывая отвратительное дежа-вю, когда безупречную тишину, надежно обеспеченную в старых домах и дворах, вдруг с треском разорвал требовательный дверной звонок.

Люди так устроены, что боятся ночных звонков – дверных и телефонных – как в старину боялись стука в дверь, а не совсем в старину – даже звука проезжающих машин. Это никакая не фобия – потому что именно под покровом союзницы-ночи во все времена подкрадывался враг, только плохие новости всегда настолько неотложны, что с ними нельзя подождать до утра, и уж конечно, не существует лучшего времени для грабежа, убийства – и ареста…