Наталья Веселова - Критическая масса (сборник)

Вот этого Сашенька терпеть не могла – чтобы ей читали морали девчонки едва ли на четыре-пять лет старше, чем она. Можно подумать, за эти четыре года они набираются такой огромной премудрости, что теперь вправе говорить с младшими, как строгие учителя. Она рассердилась:

– А, я понимаю. Ты правильная, да?

– Нет, что ты! – будто бы даже испугалась большая девочка. – Какая я правильная! Извини. Тебе, наверное, лучше знать, как разговаривать со своими родителями… Просто мы с папой договорились никогда друг другу не врать… А у других это, конечно, не всегда получается… Прости пожалуйста: я, как всегда, о себе думаю, а о других забываю…

Сашенька даже не сразу поняла, что произошло: перед ней, мелкой одиннадцатилетней соплюхой, на вид семилеткой, как совершенно закономерно показалось той училке на автовокзале, – извинились! Извинился взрослый – ну, почти взрослый – человек! Это не укладывалось у нее в голове, потому что здесь, в этой безымянной дыре, в кривом домике посреди страшноватого кладбища, с ней произошло то, чего никогда еще не происходило! Кто-то признал, что виноват перед ней, перед Сашенькой! Обычно извинялась она – всегда извинялась! – даже в тех несомненных случаях, когда была обижена взрослыми, не понята, поставлена в смешное или унизительное положение! Они всегда исхитрялись как-то так вывернуть все дело наизнанку, эти взрослые, что представляли виноватой именно ее, девчонку, – и только потому, что признать свою вину перед ней было ниже их высокого достоинства! А Софья, перед этим произнесшая непререкаемую истину – врать плохо, кто с этим поспорит! – еще и извинилась за нее!

Тонкая Сашенькина кожица стала свекольной и долго переливалась всеми оттенками красноты, прежде чем ее лицо снова приняло свой обычный цвет – ну, может быть, чуть розовей, чем всегда:

– Да ничего… – смущенно пробормотала она. – Я ж понимаю… Просто ты ведь не знаешь…

Вдруг она вскинула глаза и вгляделась в странную собеседницу, невольно ее оценивая. Софья честно смотрела на нее своими простодушными ласковыми глазами, совсем не привыкшими ко лжи. И, кроме того, она ведь ничего не знала. Не знала о маньяках, привидениях и бешеных собаках из прочного Сашенькиного арсенала – словом, не знала, что этой худой растрепанной девчонке с испуганными глазами нельзя верить ну просто ни в коем случае, потому что она врет всегда, врет по поводу и без повода, врет, как дышит… А если этой непонятной спокойной Софье вот прямо сейчас взять и рассказать – правду?..

Только с чего было начинать? С того, как Семен Евгеньевич однажды случайно выпустил за дверь голубоглазую кошку? Но как тогда объяснить, кто такая Резинка и почему она оказалась у них на лестнице? А может, с того, как Резинка впервые появилась в доме? Тоже не годится – надо сначала рассказать, что в этом доме происходило раньше, а то будет непонятно, зачем ее привели… С чего же по-настоящему все началось? Выдохнув и махнув рукой, Сашенька начала:

– Понимаешь, четыре года назад, когда я училась еще только в первом классе, моя мама вышла замуж…

…За узким кухонным оконцем стояла ничем не разбавляемая тьма и непроницаемая, как стеганое одеяло, тишь. Но вдруг прямо под окном – близко и неожиданно и оттого пугающе – несколько раз гулко гукнула какая-то летающая тварь. Софья встрепенулась, и, глянув на часы, ахнула:

– Господи! Второй час ночи! – и, тревожно приникла к совершенно непрозрачному на вид стеклу: – А папы все нет… Только бы машина не сломалась, а то…

Она не договорила и, обогнув стол, нерешительно приблизилась к Сашеньке, уже несколько минут как замолчавшей и в изнеможении откинувшейся на стуле. Взгляд девочки померк, было ясно, что пережитое ею сегодня – выше ничтожных детских сил, и теперь она даже не ждет отклика – ей было главное высказаться и не быть при этом прерванной на полуслове, не прочитать недоверие в глазах слушателя… Но, как выяснилось, какие-то силенки в этой бедной крохе еще оставались – вообще, она, наверно, принадлежала к породе стойких оловянных солдатиков – и, приоткрыв один свой туманный глаз, она вдруг просто и по-детски спросила:

– Как ты думаешь, мне ведь это не приснилось?

– Не знаю, – правдиво ответила Софья, желая хоть чуть-чуть смягчить суровую истину, в которую сама-то охотно поверила сразу и без колебаний. – Присниться-то не приснилось, но показаться под водой могло… Что-нибудь… Потому что ты ждала… Ну, определенного… – она поднялась, изо всех сил выражая лицом, глазами, жестами, всем телом – самый крепкий и здоровый оптимизм, какой только существует в природе. – В любом случае, это папа завтра выяснит со своим другом. У него – у нас – есть тут друг такой, дядей Колей зовут, так он в районе самый главный начальник милиции. Поэтому волноваться тебе не о чем, завтра все узнаем, а теперь…

Что теперь, сомнений не вызывало: Сашенька уже начинала потихоньку заваливаться набок со стула, и даже на взгляд было понятно, что в голове у ребенка все мешается, и он скоро заснет прямо здесь, у неприбранного стола. Софья сделала единственно возможную и правильную вещь: обхватив девочку поперек, она подняла ее и кое-как потащила в собственную комнату, где привычно, как поступала с вязанкой дров у печи, свалила на кровать поверх покрывала. Потом она расшнуровала и стянула с ее тоненьких, как у скелетика, ножек тяжелые зимние ботинки, покрыла девочку оренбургским платком и, убедившись, что та измученно спит, тихонько вышла вон…

Сначала Сашенька, как водится, провалилась в традиционную беспросветную бездну дремучего сна, но ее нервная сущность никогда не позволяла ей полностью расслабляться в незнакомых комнатах и на чужих кроватях. Поэтому уже часа через два ее сон снова стал, как обычно, чутким, впитывающим и отражающим все шорохи, запахи и голоса. Так, новый, приглушенный мужской голос отрывками стал проникать в ее подернутое легкой мглой сознание:

– Ясно… Ясненько… Кажется, история прескверная…

Ему вторил знакомый полудетский голосишко, но он лепетал неразборчиво, кажется, утихомиривая первый, и Сашенька опять улетала вглубь перепутанных образов и звуков, а через некоторое время снова слышала безотносительное:

– Пресмыкается перед негодяем, а ребенок заложником стал… И понеслись перед закрытыми глазами какие-то горящие самолеты, окруженные войсками театры и толпа рыдающих взрослых у празднично разукрашенной школы… Потом опять:

– Застала их за мерзостью, да ведь дитя, слава Богу, – не поняло ничего…

Ее тоже в школе однажды застали за мерзостью – она на черной лестнице жирными мелками изрисовала полстены – и заставили все это оттирать грязной тряпкой; от рук потом воняло, даже когда она их вымыла…