Александр Свистунов - Тьма веков

Олави уселся прямо на снег, запалил трубку и стал терпеливо ждать, пока тушка зайчика не превратится в чёрные угольки. Когда перестало вонять палёной шерстью, шаман лениво поднялся, растолкал палкой горячие головни и навис над камнем. Из кармана он извлёк короткий нож пууко, резанул по пальцу и нацедил в ладонь алой юшки. Второй рукой взял в щёпоть горстку пепла и растёр в руках, измазал унты и оставил отпечатки на широком лице. Крякнув, шаман зашагал вокруг камня, сделал один круг, второй, а потом исчез, просто растворился в воздухе.

Мария бросилась со всех ног, боясь упустить след шамана. Обежала камень по кругу – ничего. Следы обрываются на третьем витке. Остался только один способ догнать Олави – повторить его ритуал.

Женщина подняла с земли сухую ветку шиповника, оторвала шип и с силой вдавила в палец, на кончике мизинца собралась густая капля. Кап-кап-кап: лужица в ладошке. Мария обмазала кровавым пеплом ноги, лицо, и пошла вокруг камня. Один круг, второй, третий; тьма сгустилась и обволокла покрывалом, потащила куда-то сквозь невидимое пространство, пахнущее землёй, червями и гнилью, а потом выплюнула с силой. Мария открыла глаза и увидела реку на дне ущелья, над пропастью висел ветхий верёвочный мост. Крепкий морозец кусал за щёки, но лёд отчего-то не смог запереть полноводный поток. Острые, будто пики, волны то и дело выпрыгивали над гладью, вода бурлила и шумела. Любой мог найти могилу в этих неспокойных водах, но только не Олави: шаман аккуратно шёл по воде, оставляя на поверхности грязные следы.

***

Кромка острой волны нет-нет, да щекотала пятки Олави, но старый шаман знал наверняка: соблюдаешь правила – Манала тебя не тронет. Он неторопливо брёл, уверенный в собственной невредимости. На том берегу его поджидало жуткое чудовище: голый по пояс здоровяк, лысый, как гладь озера, он не мог сомкнуть челюсти – мешали длинные железные зубы. Человек (?) с полным ртом острых кинжалов правой рукой удерживал трёх здоровенных псов, каждый в холке выше Олави.

– Уввв-мвмв-выв! – монстр приветливо замахал ладонью-лопатой.

– Здравствуй, Талонмиес!

– Вым-бым-бым!!! – Талонмиес сложил пальцы кольцом и щёлкнул себя по шее.

– Хо-хе-хе! С собой, с собой. На клюкве настаивал. На стаканчик-другой время есть.

Талонмиес привязал псов к исполинской сосне, и, хлопая в ладоши, поманил за собой Олави.

В сторожке пахло сосновой смолой и свежим снегом. На столе лежала туша оленя, закопчённая целиком. Кинжалозубый Талонмиес достал стаканы, Олави разлил настойки. Выпили-закусили, потом ещё и ещё, пока бутыль не оказалась пуста.

– Хороший ты сторож, Талонмиес, – хохотнул Олави. – Пьёшь на работе! Ладно, посидели-отдохнули, а теперь идти пора. Будь бдителен, здоровяк!

Талонмиес пожал плечами и одним щелчком откусил от оленьей туши добрую треть.

Олави вышел из сторожки и неторопливо побрёл к воротам, а те стояли чёрные, тяжёлые и неподвижные. Шаман положил ладонь на одну из дверей, отпечаток широкой пятерни загорелся синим в глубокой обсидиановой черноте, ворота задрожали и раскрылись. По ту сторону сосны кривились над тропинкой, сплетаясь причудливым тоннелем. Пронизывающий, нездешний мороз пробирался сквозь швы и щели одежды. Шаман набил трубку и закурил; с живым огнём здесь как-то легче дышится.

Снег хрустит под ногами, непуганые зайцы то и дело пересекают тропинку, сова сердито ухает откуда-то из глубины чащи. За это и любил шаман Маналу: сколько не ходи, ничего не меняется в стране мёртвых. Это там, на поверхности люди множатся, воюют друг с другом, строят высокие дома, заводы, верфи… Среди мёртвых спокойнее, что-ли.

– Эй, Паавинен, погоди! – рядом с тропинкой горел костёр, вокруг него уселись мертвецы: финны, русские в старой и новой форме. Молодой черноусый парень в рваной гимнастёрке тянул руки к шаману.

– Чего тебе, рюсся? Я тороплюсь.

– Минутку послушай, всего одну! Паавинен, будь ты человеком…

– Ну…

– Напиши письмо моим родителям в Воронеж, скажи – помер их Ванька, лежит в тайге лапландской. Они ведь ни сном, ни духом, Паавинен. Они слишком далеко – не могу я до их снов дотянуться.

Шаман смерил мертвеца брезгливым взглядом, фыркнул, выпустив облачко табачного дыма.

– Вот ещё… Тебя, Ванька, кто сюда звал? Зачем воевать ехал? Знал ведь – убить могут, знал ведь – не за правое дело под пули лезешь.

– Не знал, Паавинен, ей богу не знал! Политрук обманул, сука… Я ведь даже и стрелять толком не мог, на две пары перчаток руки задубели. Напиши им письмо, сделай доброе дело, а адрес я тебе дам!

– Ишь ты, про бога заговорил. Вы же, красные, ни во что не верите? Уж лучше в Иисуса, чем в пустоту. Не буду ничего писать! Во-первых, я вашего языка не знаю, а во-вторых – ты своё заслужил. Сиди здесь и «грейся», хо-хе-хе.

– Ну ты и тварь, Паавинен, я ведь к тебе во сне приду! Я тебе свою смерть раз за разом показывать буду!

– Давай-давай. А я погляжу с удовольствием. Я люблю смотреть, как враги умирают. Испугал, тоже мне… Не ты первый, не ты последний.

Шаман устало зашагал дальше вглубь чащи. Вдоль тропинки горели холодные языки мёртвых костров: где-то собирались только русские солдаты, где-то одни лишь финны, немало было общих очагов, где собрались обе стороны. Непримиримые враги при жизни, в холодах вечности воины простили друг другу все обиды. Смерть объединила их: не друзья, но верные товарищи по несчастью.

Олави шёл одной ему известной дорогой, петлял, кружил, кое-где сходил с тропинки и плыл сквозь глубокие сугробы. Возле небольшого холма шаман присел отдохнуть и услышал крик, настоящий, пронзительный, отчаянный. Шаман мог безошибочно различить голос мертвеца, но нет, сейчас кричал живой человек. Шаман опёрся на винтовку и рывком поднялся на ноги и неуклюже побежал на звук. Крики становились ближе, но вместе с тем и слабее. Со всех ног Олави нёсся сквозь колючий кустарник, закрывая лицо от кусачей ледяной пыли. Наконец, лес расступился и шаман оказался на поляне. От увиденного он недовольно крякнул: мёртвые красноармейцы крепкими руками вцепились в шубу Марии, сумасшедшей русской дворянки, и там где их пальцы касались одежды, оставалась белая пороша. Ещё немного, и женщина совсем превратится в ледяную статую.

– Эй, рюсся, а ну-ка расступись, – гаркнул шаман. – Моя это баба, не смейте морозить – она мне ещё должна!

– А ты отбери, Паавинен! – оскалился двухметровый детина в дырявой будёновке. – Силёнок-то хватит?

Олави схватил хама за руку, заиндевелая шинель загорелась под пухлыми ладонями.

– Ай! – вскрикнул мёртвый красноармеец, глядя на тлеющие отпечатки рук. – Больно, больно! – взмолился второй. – Мы всё поняли, шаман, отпускаем – отпускаем, только руки убери. – Сказал третий, кожа его лица пузырилась под толстыми пальцами.