Фредерик Форсайт - Долг

В те годы множество людей было казнено. Обыкновенных убийц вешали в тюрьме Маунтджой палачи, но только вешали – не расстреливали. Казнили, бывало, и солдат британской армии, повинных в убийстве или насилии. А вот вешали их или расстреливали по приговору военного трибунала – этого я не знал.

– А вы не помните, когда именно происходила эта казнь? – спросил я.

Бернадетта сидела, оцепенев.

Мистер Прайс поднял на меня свои ясные детские голубые глаза, покачал головой…

– Это было так давно…

Похоже, он действительно забыл. Я не мог заподозрить его в неискренности.

– Вы сами участвовали в расстреле?

После ставшей уже привычной паузы он утвердительно кивнул.

Я мог только догадываться, что это значит – принимать участие в расстреле… Прищурив один глаз, целиться из винтовки в белую рубашку человека, привязанного к столбу. По команде нажать на спусковой крючок, услышать звук выстрела и ощутить отдачу в плечо. Увидеть белое, как мел, лицо и тело, бессильно повисшее на веревках. Слава Богу, что в моей жизни такого никогда не было и не будет…

– Все же попытайтесь вспомнить, когда это было, – продолжал настаивать я.

Он начал с усилием вспоминать, в самом деле очень стараясь. По его лицу было видно, какого труда это ему стоило. Наконец он сказал:

– В 1916-м. Кажется, летом.

Я через стол наклонился к нему и коснулся его руки. Он взглянул на меня открыто – без всякой хитрости.

– Вы не помните… может быть, попробуете вспомнить… кто был этот человек?

Я хотел от него слишком многого. Как он ни пытался, вспомнить не удавалось. Наконец он покачал головой:

– Уж очень давно это было…

Бернадетта вдруг резко поднялась с места. Натянуто, но вежливо улыбнулась хозяйке.

– Я пошла спать, – бросила она мне. – Не засиживайся слишком долго.

Я поднялся к ней минут через двадцать. Мистер Прис устроился в кресле около очага. Он не читал, не курил, а просто сидел и спокойно смотрел на языки пламени.

Хоть в комнате было темно, возиться с керосиновой лампой не хотелось. Луна светила в окно и, раздевшись с ее помощью, я лег в постель.

Бернадетта лежала неподвижно. Я знал, что она не спит и думает о той, полной надежд, весне 1916 года, о пасхальном воскресенье, когда маленькая горстка борцов за независимую Ирландию захватила почтамт и другие главные здание города.

Я знал: она думает о солдатах, которых призвали подавить восстание ружейным и артиллерийским огнем. Рядовой Прайс в этом побоище не участвовал – иначе он помнил бы грохот выстрелов, дым, суматоху, мертвых и смертельно раненных, лежащих на булыжной мостовой ирландцах и англичанах… Мятежники потерпели тяжкое, позорное поражение. Англичане с презрением сорвали водруженное ими зелено-оранжево-белое знамя. Сегодняшние школьники, воспитанные на мифах, ничего не знают о том, как жители Дублина – и среди них беднейшие из католиков – с негодованием швыряли комья грязи в мятежников, когда, закованных в кандалы, их вели в порт для отправки в ливерпульскую тюрьму.

Все бы так и кончилось, если бы британские власти между 3-м и 12-м мая не вынесли безумного по своей нелепости решения о казни в тюрьме Килмэйнхэм шестнадцати вожаков. Страна стала иной, нация переродилась еще до конца года, и на следующих выборах в 18-м сторонники независимости одержали полную победу. После двухлетней освободительной войны Ирландия, наконец, обрела независимость.

Бернадетта чуть заметно пошевелилась. Она все еще была погружена в свои мысли. Я знал: она думает о том же, что и я…

Холодный майский рассвет. Солдаты, марширующие от казарм к тюрьме. И осужденный, которого подводят к врытому у дальней стены столбу.

Брат ее отца. Она думала и о дяде… В семье он был старшим. Он погиб задолго до ее рождения, но память о нем хранилась свято. В тюрьме, отказываясь говорить по-английски, он обращался к суду военного трибунала на своем родном языке. Солнце тогда только-только поднималось над горизонтом… Вот он стоит – с гордо поднятой головой, смотря прямо в дула нацеленных на него винтовок. Бернадетта думала и о других – О'Коннел, Кларк, Макдонах, Патрик Пирс… Да, конечно же, Пирс.

Нет-нет, все это глупости! У меня разыгралось воображение. Кого только не приговаривал военный трибунал к расстрелу – насильников, мародеров, убийц, дезертиров из числа солдат британской армии. Такое уж было время. Шла война, и за многие преступления приговор был суров и неотвратим.

Прайс сказал – летом. Но ведь лето длится с мая по самый сентябрь. Весной 1916 года происходили великие события в истории маленькой страны. Какое отношение могут иметь к ним простые рядовые? Я отогнал от себя навязчивые мысли и уснул.

Встали мы рано. Солнце уже било в окно, а с птичьего двора доносился оглушительный гомон. Воды в кувшине было достаточно, чтобы умыться обоим. Я побрился и выплеснул воду за окно, на иссушенную зноем землю. Одевшись, мы спустились вниз.

На кухонном столе нас поджидал завтрак: горячий кофе с молоком, хлеб и белое масло. Все оказалось очень вкусно. Не было никаких признаков присутствия мужа в доме. Не успел я допить кофе, как хозяйка подозвала меня к двери. Во дворе я увидел свой автомобиль: за рулем сидел владелец гаража. Я понадеялся на помощь мистера Прайса с переводом, но его нигде не было видно.

Механик пустился в подробные объяснения, из которых я не понял ни единого слова, за исключением одного, постоянно повторявшегося: «carburateur». [9] Карбюратор (фр.). Чтобы наглядно показать, мой собеседник даже дунул в воображаемую трубку, словно прочищая ее. Так вот какова была причина поломки! Куда уж проще… Я тут же поклялся себе пройти начальный курс автомобильного дела. Починка обошлась мне в тысячу франков. Тогда, до введения де Голлем нового франка, это составило примерно фунт стерлингов. Механик протянул мне ключи, и мы попрощались.

Мадам Прайс я тоже вручил тысячу франков. В те дни путешествия за границу обходились дешево – не то, что сейчас! Затем я окликнул Бернадетту, и мы сели в машину. Мотор завелся с пол-оборота. Махнув нам на прощанье, мадам Прайс исчезла в доме. Я дал задний ход, развернулся и медленно выехал из ворот.

Только мы оказались на дороге, как послышался громкий окрик. Я увидел мистера Прайса, бегущего к нам через двор. Он размахивал над головой громадным топором, словно дубиной.

У меня опустилась челюсть: мне показалось, что он собирается на нас напасть. Если бы захотел, он мог бы в три взмаха разнести автомобиль на кусочки. Однако лицо его выражало радостное возбуждение. Выкриками он старался привлечь наше внимание.

Запыхавшись, он наклонился к окошку и выпалил:

– Я вспомнил, вспомнил!

Я озадаченно смотрел на него. Он сиял, как ребенок, который сделал что-то очень хорошее для своих родителей и ждал похвалы.