Алла Дымовская - Мирянин

– Ты лучше скажи мне, Юрий Петрович, что это за безобразия ты затеял с Наташей? – спросил я натуральным прокурорским тоном, а сам задрожал в поджилках.

– Какие-такие безобразия? – удивился Талдыкин, причем от души. – Я ее пальцем не тронул, что ты!

– А изумрудное колье с бриллиантами? – Я решил сразить Юрасика своей осведомленностью.

– Какое же это безобразие? Это, брат, такая вещь! – мечтательно произнес Талдыкин и тут же спохватился: – А ты откуда знаешь?

– Откуда я знаю, не важно. Впрочем, это не тайна. Инспектор ди Дуэро сказал. Тебя отследили по банковским платежам. Потом проверили саму ювелирную фирму.

– Вот оно что. Ну и суки! А еще говорили, что конфиденциальность гарантируют! – вспылил вдруг Талдыкин и дальше привычно заругался матом.

Я переждал вихрь его нецензурных тирад и снова вернулся к баранам:

– Они не виноваты. Двойное убийство, тут уж хочешь – не хочешь, а уголовная полиция из тебя потроха вынет.

– Ливадин знает? – тут же задал главный вопрос Юрасик, видимо, предательство салона «Булгари» его несильно проняло. А вот с Тошкой дело, конечно, было посерьезней.

– Пока нет. Вряд ли инспектор стал бы ему докладывать. А больше сообщать некому, – решительно ответствовал я приунывшему Юрасику.

– Спасибо тебе, Алексей Львович, уж не знаю, в который раз. И зачем ты со мной возишься, с этаким дерьмом? – взволнованно обратился ко мне Талдыкин.

Это было что-то новенькое. Наше вам с кисточкой. Видно, мои усилия не пропали даром. Что ж, задача моя только облегчалась. Попробуем сделать из макаки человека, заменив физический труд умственным. Впервые Юрася признал себя на людях дерьмом, это было уже кое-что, явный духовный прогресс хламидии в сторону каракатицы.

– Затем, что человек – не дерьмо, пардон, даже если сам про себя так думает. Хотя, когда он думает о себе плохо, то это вообще-то хорошо. А знаешь ли ты, Юрий Петрович, отчего ты о себе думаешь, как о распоследнем, еще раз пардон, дерьме? Не знаешь? А я тебе скажу. Оттого, что преступлению не хватает наказания.

Юрася ничего мне на это не ответил, но испуганно вытаращил глаза. Словно вопрошая, неужто его ангел-хранитель и дьявол-заступник передумал и вот сейчас велит ему сложить голову на полицейский алтарь. Талдыкин, как и многие люди его склада, ничего страшнее не мог вообразить в повседневной своей жизни, чем угрозу со стороны силовых структур, то бишь милиции, налоговой инспекции и иже с ними. Ему казалось, что уголовный кодекс над твоей головой – это худшее, что может приключиться с отдельно взятым человеком. Он еще не представлял себе, насколько же он ошибался.

– Но дело тут вовсе не в инспекторе, который тебе ничем не поможет, – поспешил я успокоить самые страшные тревоги Юрасика. – Дело в тебе самом. Слышал ли ты когда-нибудь, Юрий Петрович, о добровольном искуплении грехов?

– Это к попу, что ли, советуешь, Лексей Львович, сходить? Да не верю я им, – поспешно отмахнулся Талдыкин. – И не наши здесь попы. Что они поймут? По-русски ни бельмеса.

– Ну при чем здесь попы, Юрий Петрович? Грех человека лежит на нем самом, и переложить его на другого никак нельзя, неужели еще не понял? Даже я могу тебе только помочь его нести или защитить от тех, кто не станет тебя судить по твоим делам, а только по букве закона, – сказал я Юрасику несколько патетично, но в такой форме он лучше воспринимал обращенную к нему речь. – Ты веришь, что я могу тебе помочь?

Я смотрел на Юрасю определенным образом, сдвинув брови и сверкая глазами, ну и играл немного, конечно. Словно я и впрямь был святой, случайно повстречавшийся ему на пути.

– Тебе верю. Только как же ты поможешь, что-то не пойму? – Талдыкин и впрямь не понимал, а я и не ждал иного. – Раз в полицию, ты говоришь, не надо?

– Кому легче станет, если за свой гнев в умопомрачении ты отсидишь в португальской тюрьме лет пять? Тебе, Олесе покойной или детям твоим? Здесь нужен поступок. Как бы сам от себя ты, Юрий Петрович, должен совершить нечто. Пока не знаю что. А как узнаю или пойму про тебя, так сразу и скажу. А ты будь готов, – предупредил я Юрасика. Он на всякий случай согласно кивнул головой, понял наконец, что я от него хочу. Но я вернулся назад, к тому, что меня волновало в действительности. – Только что же ты, Юрий Петрович, чужую жену вздумал за деньги покупать? Теперь-то неужели не знаешь, к чему такие дела приводят?

– Мы по согласию. Я же силком не навязывался, а она вздумала поиграть. Думаешь, Лексей Львович, я не соображаю ничего? Думаешь, Талдыкин дурак? Она со мной как кошка с мышкой. Только мне не жалко, пускай забирает. Не в Москву же мне эту штуковину везти? А на моей шее такая вещь смотреться не будет. Я этими деньгами никого не обидел, это личные мои капиталы, с заграничных счетов. Сбережения на черный день, так сказать. Деткам хватит, а почему бы не потешиться? Надежда, брат, страшное дело.

– Это ты прав, Юрий Петрович, страшнее надежды вообще ничего нет на свете, – согласился я с Талдыкиным. Примитивная философия, но, по сути, верная.

– Из-за денег этих тоже не хотелось бы мне, чтобы Ливадин узнал. Что морду набьет, я не боюсь, сам могу набить при случае. За такую бабу подраться мне и бог велел. А вот что счета немалые мои в оффшорных банках как пухленькие младенцы в яслях лежат, тут как бы совсем скверно не вышло.

– Так-так, постой-ка, Юрий Петрович, – прервал я Юрасика, сразу вспомнив интерес моего друга инспектора к финансовым обстоятельствам Тошки Ливадина. – А какое отношение к твоим счетам имеет Антон? Спрашивается, где имение, а где вода? Разве у вас были совместные интересы? У Тошки – бетонный завод, а у вас, эти ваши, как там… причиндалы к автомобилям?

– Да уж кто бы и мог спросить, так только ты, Лексей Львович. Совсем младенец в джунглях, – посочувствовал мне Талдыкин. – Ну, уж раз спросил, так слушай. Если я тебе в большом деле поверил, о такой малости, само собой, расскажу.

И Талдыкин поведал мне историю, удивительную или нет, не мне судить, – в бизнесе и его отношениях, я, честное слово, мало понимал. Зато интерес Фиделя стал мне понятен и очевиден. И не слишком много времени в моей голове заняли размышления о том, что же мне делать теперь дальше. Словно все куски разрозненной мозаики сошлись, сложились меж собой воедино.

– Вот что, Юрий Петрович. Наверное, я знаю, как тебе искупить свой грех. Слушай, что тебе надо будет для этого сделать, когда придет время. Слушай и запоминай внимательно!

Опять наступило утро. Но это утро я встретил уже другим человеком. Не в смысле, что я внутренне переменился, как раз, наоборот, впервые мои подспудные желания стали совпадать с моими реальными возможностями. Я словно всеми тонкими кожными нервами ощутил, что дела наши на Мадейре стремительно летят к концу и в созидании этого конца я могу сыграть непосредственную роль. Я впервые в жизни почувствовал почти полную власть над обстоятельствами, и это ощущение сделало свободным меня самого. В той степени, когда пропадают сомнения и ты остаешься единственным двигателем для собственного стремления вперед, а все остальные лишь следуют за тобой в покорности, не понимая даже, где начало происходящего. И мысли у меня не возникло, чтобы поделиться с кем-нибудь намерениями и размышлениями о предстоящем. С Ливадиным – оттого, что его выход должен был стать финальным, с Наташей – чтобы ничто не помешало этому выходу, ну а с Юрасиком – просто потому, что для некоторых актеров в амплуа наживок для крючков неведение – их единственная страховка. С Фиделем я пока говорить тоже не собирался. Как раз для нас и начиналась взаимная игра с компасами и картами, где каждый пока действовал в одиночку, и моему инспектору еще предстояло разгадать тайны Алексея Львовича Равенского. И разгадка эта либо навеки бы скрепила нашу Дружбу, либо сделала бы до скончания земного времени непримиримыми врагами. Но скорее произошло бы первое, чем второе, в этом я почти абсолютно был уверен.