Алла Дымовская - Мирянин

– Чего это ты – эдаким гоголем? – тут же с ходу вопросил Ливадин.

– Так просто, – с какого боку ни кинь, обернулся невинным младенцем Юрасик. Он еще надеялся, что сможет избежать к себе любопытства.

– А чего нес? – рассеял Тошка все его надежды очередным вопросом.

– А так, шарманку одну, – пытаясь обратить неприятность в шутку, отозвался Юрася.

– А «шарманщики» тебе зачем? – снова пристал Ливадин.

– А чтоб играть веселее было, – оскалился в ответ Талдыкин.

И только тут я понял. Они совсем не перекидывались между собой безобидными вопросами и ответами, как если бы один интеллигент интересовался у другого, что любопытного пишут в Интернете, а второй отделывался бы от него шутками. Это звучало на самом деле, как бандитский жаргон, закрытый для непосвященных, и в любую минуту такого разговора мог сверкнуть нож.

Я получил то, что хотел. И теперь самое время было крикнуть «брейк!» и выбросить на ринг белое полотенце. А все остальное? Не сейчас, нет, не сейчас, а завтра. Все случится завтра. А сегодня – пусть соперников разведут по углам. И я сказал:

– Ребята, не занудствуйте! Кто нес, зачем нес… Делать вам нечего. Пошли лучше обедать. – И я первый слез с табурета, даже не допив свой стакан.

Обед прошел, как бы это точнее сказать, в полумолчании. То есть общего разговора за столом не присутствовало, а звучал монолог в моем исполнении. Я травил древние до седой бороды анекдоты, нес какой-то бред о том, что мы засиделись и разнюнились, а под конец, совсем одурев от гробовой тишины со всех сторон, предложил:

– Давайте еще раз съездим на гору Фуншал, проветримся, а оттуда – на фабрику, где разливают мадеру. Помните, там задаром подносят для дегустации?

– А чего? Давайте! – живо откликнулся вдруг Юрася. – Халява, она везде халява.

– Что ж, можно. Завтра и поедем с утра пораньше. Я машину закажу, – отозвался вслед за ним Тошка. И напряжение за столом несколько спало.

Но это я так думал, что тучи, нарочно сотворенные мной, удалось рассеять. Не успели мы встать из-за стола, как вдруг Наташа каким-то не своим, не обычным, а капризно-детским голосом обратилась ко мне:

– Хочу купаться! – Вот так. Ведь прекрасно знала: кроме меня никто ей компанию не составит. Чтобы Тошка или Юрасик, умяв целого слона на двоих, отправились плескаться после обеда – дело невозможное. А я всегда пожалуйста.

– Конечно, пошли. – Я несколько недоумевал: зачем? Да еще таким тоном.

И я потащился следом за ней к пирсу и дальше, до самого спуска в океан. Талдыкин и Антон залегли на матрасы и, кажется, собрались вздремнуть. Небо сегодня слегка затянуло кочующими тучками, дул прохладный ветерок, и пляжный народец не спешил разбредаться по номерам для оздоровляющего сна. Бриз над морем, правда, нагнал короткую и злую волну, но так было даже интересней, чем купаться в мертвый штиль.

Мы нырнули. Я из вежливости плыл рядом, хотя всегда любил загребать на скорость, а Наташа признавала только медленный лягушачий стиль. Так мы добрались до выступающего небольшого мыса, ограничивающего наш пляж с восточной стороны, где можно было передохнуть, встав на виднеющиеся под водой черные, скользкие камни.

– Это ты все подстроил? – Наташа обернулась ко мне, слова ее прозвучали не то чтобы резко, но в неприятной интонации.

– Что «все»? – насколько мог беспечно ответил я.

– Леша, зачем ты это делаешь? Чтобы поквитаться со мной? – проигнорировала Наташа мой встречный вопрос. Словно не сочла нужным объясняться на моих условиях.

– Господи, помилуй! Что ты плетешь? Я – и вдруг поквитаться с тобой! – Волна, ударившись о камень, обдала меня всего с головой пеной, и пришлось некоторое время отфыркиваться. Но тему я не потерял. – Ты моя единственная, светлая надежда в этой жизни. Можешь тушить об меня окурки, я и тогда не пикну ни полслова.

– Почему Талдыкин забрал ожерелье? Ведь он не собирался! Почему ты позволил ему этот дурацкий фарс в нашем присутствии? Я же видела, ты нарочно затащил нас с Тошкой в бар!

– Наташа, ты очень ошибаешься. Никто никого не тащил. Мы каждый божий день ходим в бар, в этот или в другой – на пляже. Пятьдесят на пятьдесят, сегодня выпало так. И как я могу что-то позволить или не позволить Талдыкину? Кто я для него такой? – задал я вполне резонный вопрос.

– Не знаю. Он тебя слушается, как проповедник Гласа Божьего. Или как дезертир военного прокурора, так точнее. Не понимаю, откуда тебе удалось заполучить на него такое влияние, но я вижу то, что я вижу. Последние несколько дней Талдыкин и рта не раскрывает без твоего одобрения, и даже не пьет без тебя. Будто ждет от тебя, Леша, наследства в миллион.

– Ну откуда у меня миллион, сама подумай? И что хорошего Талдыкин может от меня ждать? – нервно рассмеялся я. Ненужный был этот разговор, но что поделаешь.

– А я и не говорю, что он ждет хорошего. Потому что хорошее ждут радостно. А Юрасик сам на себя не похож, будто его подменили.

Тут я не мог с ней не согласиться. Я уже упоминал раньше, что Талдыкина постигли сильные перемены, и Наташа, конечно же, не могла этого не заметить. Не только вдруг нашедший на Юрасю стих аккуратности, но и кое-что еще перевернулось в его сущности. Он в какой-то роковой для себя момент перестал быть матерым серым волком, а скорее теперь напоминал Маугли в индийских джунглях. Маугли, уже изгнанного из стаи и позабывшего прежний язык, и в немом изумлении отныне взирающего на родной лес, который в одночасье стал загадочным и смертельно опасным. И в этом лесу ему, конечно, очень нужен был проводник, так что я добровольно состоял при нем в сомнительной роли души поэта Вергилия при его коллеге Данте.

– А что ты хочешь? Его девушка погибла, корыстная жена устроила капкан. Любой бы на его месте расстроился, – ответил я необязательными, стерильными фразами.

– Еще и Олеся, – ни с того ни с сего напомнила Наташа.

– Олеся тут при чем? – Только мне не хватало ее догадок по этому поводу.

– Все-таки они дружили немного. Неприятно, наверное, когда ты гуляешь за бутылкой и после вдруг узнаешь, что по соседству твой знакомый как раз в это время покончил с собой.

– Да, неприятно, разумеется. И Олесю очень жаль. Но это ведь не повод поверить в наступление конца света. – Если Наташе угодно поминать Крапивницкую в этом смысле, что же, я не против.

– Ты, кстати, тоже гулял в ту ночь с Талдыкиным. А с тебя как с гуся вода. – Она сказала это столь обычно без всякого выражения, что мне стало не по себе.

– Наташа, ты меня в чем-то хочешь обвинить? Но я не ясновидящий и не умею зреть сквозь стены. Мне жаль Олесю, я уже сказал тебе, – мне поневоле пришлось говорить куда жестче, чем я того хотел, – но каждый волен в своей жизни сам. И сам решает, как с ней, с этой жизнью, поступить. Не хватало еще, чтобы ты подумала, будто я подбивал Олесю на самоубийство!