Дин Кунц - Ключи к полуночи

Одного из поваров Джоанна знала еще с тех времен, когда была певицей в Токио. Его звали Тошио. Она представила Алекса, и поклонам с обеих сторон не было конца.

Они сели к стойке, и Тошио поставил перед ними две большие чашки с чаем. Каждый из них получил ошибори, которыми они вытирали руки во время выбора рыбы, заполнявшей длинный стеклянный холодильник за стойкой.

В этот вечер уникальное и утонченное мучительное напряжение между Алексом и Джоанной превращало даже этот простой обед в редкое переживание, полное эротической энергии. Алекс заказал татаки, каждый кусочек которого был завернут в яркую желтую полоску омлета. Джоанна начала с заказа торо суши. Ее заказ был подан раньше. Тошио учился и учился годы, прежде чем ему разрешили обслужить его первого клиента, и теперь его долгое ученичество нашло себе применение в быстрой грации его кулинарного искусства. Итак, для торо он достал из холодильника жирного тунца мраморной окраски, и его руки начали двигаться как руки искусного фокусника, быстрее, чем может уследить глаз. Огромным ножом Тошио легко отрезал два кусочка тунца. Из большой посудины, стоявшей около него, он взял горсть риса, приправленного уксусом, ловко слепил из него две крошечные лепешечки, для вкуса добавил немного васаби. Тошио поместил кусочки рыбы на эти лепешечки и, сияя гордостью, поставил этот деликатес перед Джоанной. Все приготовление заняло не более тридцати секунд, начиная с того момента, когда повар открыл дверцу холодильника. Короткая церемония мытья рук, завершившая приготовление торо и предшествовавшая сотворению татаки, напомнила Алексу слова постгипнотического кода, который Оми Инамури применил к Джоанне: руки Тошио были как бабочки, порхающие в брачном танце. Новичку было бы трудно есть суши, но Джоанна не была новичком, и ей удалось остаться аккуратной и чувственной, когда она ела торо. Она взяла один кусочек, окунула рисовую часть в соевый соус, повернула так, чтобы не капнуть, и отправила все на язык. Джоанна закрыла глаза и жевала, сначала медленно, потом все более энергично. Зрелище ее наслаждения торо увеличивало удовольствие, которое Алекс получал от собственной еды. Она ела с тем особым сочетанием грации и жадного голода, которое он раньше видел у кошек. Ее медлительный, теплый розовый язык облизнул левый и правый уголки рта, почистил губы. Джоанна улыбалась, когда открыла глаза, чтобы взять второй кусок торо. Алекс произнес:

— Джоанна...

Она ответила:

— Да?

Он поколебался, а затем сказал:

— Ты красивая.

Это было не все, что он хотел сказать, и не все, что она хотела услышать от него. Она мысленно ухмыльнулась. Они допили чай и заказали другие виды суши из темно-красного постного тунца, кроваво-красных моллюсков акагаи, из щупальцев осьминога, из бледных креветок и икры. Между блюдами они жевали кусочки имбиря. Каждое суши состояло только из двух кусков, но Алекс и Джоанна ели медленно и от души, пробуя разные виды, а затем возвращаясь к понравившимся. (В Японии, объяснила Джоанна, сложная система этикета, жесткий кодекс поведения и обычай почти исключительной вежливости, — все это вносит свой вклад в сотворение особой чувствительности к иногда множественным значениям языка. Двухкусочковый метод подачи суши был одним из примеров такой чувствительности. Ничто из того, что можно было нарезать кусочками, никогда не подавалось в количестве одного или трех кусков, потому что один кусок был "хито кире", что также означало "убивать", а три куска было "ми кире", что также означало "убивать себя". Поэтому никакая еда в кусочках не могла быть представлена к потреблению в одном из этих количеств. Это было бы оскорблением покупателя и к тому же безвкусным напоминанием о неприятных вещах.) Итак, они ели суши, и, наблюдая за Джоанной, Алекс хотел ее все больше и больше. Они все время разговаривали, шутили с Тошио, а когда покончили с едой, слегка развернулись друг к другу, так что их колени соприкоснулись. Они жевали кусочки имбиря, и Алекс хотел ее. Он обливался потом, и не только потому что васаби в лепешечках суши был очень горячим. Это желание, эта надобность, как заноза, сидели в нем. Но этот жар, эта боль были такими желанными, такими стремительными, говорящими так о многом. Восхитительная боль.

Белые лица. Яркие губы. Глаза сильно подведены черной тушью. Сверхъестественные. Эротичные.

Нарядные кимоно. Мужчины одеты в темные цвета. Другие мужчины одеты как женщины — в яркие цвета, в париках, застенчиво передвигаются мелкими шажками.

И нож.

Огни гаснут. Внезапно сквозь тьму пробивается луч света.

В нем появляется нож, трепещущий в бледной руке. Нож резко опускается.

Ярко вспыхивает свет, расцвечивая все вокруг.

Убийца и его жертва связаны этим лезвием — пуповиной смерти.

Убийца поворачивает нож один, два, три раза, с ликующей свирепостью изображая из себя повивальную бабку этой смерти.

Зрители безмолвно, с благоговением наблюдают за сценой.

Жертва вскрикивает, отшатывается назад. Он произносит последние слова. Затем все действие завершается его падением.

Джоанна и Алекс стояли в темноте у самого выхода из зала.

Обычно в Токио, в театрах кабуки требовались заранее купленные билеты, но Джоанна знала менеджера этого театра.

Представление началось в одиннадцать часов утра и не закончится до десяти часов вечера. Как и другие постоянные посетители, Джоанна и Алекс остались только на один акт.

Кабуки был квинтэссенцией японской культуры, сущностью драматического искусства. Игра в высшей мере была стилизована. Все эмоции преувеличены. Сценические эффекты тщательно продуманы и ослепляли своим великолепием. Но в итоге, подумал Алекс, получалось нечто очень красочное и острое. В 1600 году женщина по имени О-Куни, служительница одной из усыпальниц, организовала труппу танцоров и представила постановку на берегах реки Камо в Киото. Так появился театр кабуки. В 1630 году правительство, пытаясь "улучшить нравы", запретило женщинам появляться на сцене. В результате этого появились "ояма" — актеры-мужчины, специализирующиеся на женских ролях в спектаклях кабуки. Со временем женщинам снова разрешили выходить на сцену, но к тому времени традиция чисто мужского кабуки уже твердо устоялась и считалась нерушимой. Несмотря на архаический язык, которого большинство зрителей не могло понять, и на неестественные ограничения, налагаемые трансвестизмом, популярность кабуки никогда не увядала, хотя бы потому что он представлял великолепное зрелище. Жизненность этого искусства была в большей степени свойственна тому, что оно исследовало, — комическому и трагическому, любви и ненависти, прощению и мести. В пьесах древних авторов эти чувства были больше и ярче, чем в жизни.