Кит МакКарти - Пир плоти

Он намеренно произнес эти слова громко, желая вызвать Уортон на откровенность.

— С той стати, что вы не можете смириться с моим повышением.

Никогда еще Джонсон и Уортон не выражали так открыто свою неприязнь друг к другу.

— На моих глазах отправилась на повышение прорва полицейских, и я прекрасно мирился с этим.

— До сих пор — да.

К чему, черт возьми, она клонит?

Джонсон покачал головой:

— Вы видите то, чего на самом деле нет.

— Разве? Тогда почему вас так заедает, что я стала инспектором? Если в других случаях, как вы говорите, вас это не трогало?

— Да ничего меня не заедает, — продолжал упорствовать Джонсон, хотя, как и Уортон, сам чувствовал ложь, сквозившую в сказанных им словах. «А почему бы не сказать ей правду?» — внезапно подумал он.

Сейчас они стояли в каком-то метре друг от друга. Улыбнувшись, Уортон сделала шаг вперед и почти коснулась Джонсона грудью.

— Может быть, просто потому, что я женщина, а? Если это была провокация, то она удалась.

Джонсон резко отвернулся и процедил сквозь зубы:

— Вовсе не потому, что вы женщина.

Уортон подняла руку к его лицу и провела тыльной стороной ладони по щеке. Сержант застыл, испытывая смешанные чувства, которые никак не давали ему мыслить ясно. Теперь уже Уортон упиралась в него грудью, и Джонсон не мог не ощущать ее сексуальность, соблазнительность полных губ и больших глаз, которые теперь, благодаря слабому освещению, казались еще больше.

— Я рада, что ты не презираешь женщин, Боб, — наконец произнесла она мягко. — Мы с тобой могли бы составить отличную команду. Мы могли бы пойти далеко, очень далеко… — Улыбнувшись, она добавила: — И не только в смысле продвижения по службе.

Джонсона немедленно охватило отвращение, в долю секунды доведшее его едва ли не до тошноты. Это отвращение мешало даже говорить.

— Что ты на это скажешь? — продолжила Уортон все так же спокойно. Ее тонко выщипанные брови слегка приподнялись, при этом на переносице образовались две маленькие складки.

Посмотрев ей прямо в глаза, Джонсон процедил сквозь сжатые зубы почти таким же спокойным тоном, что и она:

— Развратница.

Слово было смешным, и он сам удивился, что именно оно слетело с его губ. Очевидно, из трусости. Другие определения, которыми частенько награждали за глаза Уортон, — шлюха, проститутка, участковая девка, — по-видимому, казались Джонсону слишком сильными.

Но если Уортон и нашла это слово смешным, смеха у нее оно не вызвало. В первый момент она застыла в шоке. Затем глаза ее сузились, лицо побледнело, губы сжались в узкую полоску с острыми концами.

— Ты ублюдок! — прошипела она.

Но это слово, пусть даже смешное, сделало свое дело. Произнеся его, Джонсон отчетливо понял, что не хочет останавливаться и тем более отступать. Вложив в последующую тираду всю свою ненависть к Уортон, он произнес:

— Не забывай, я все знаю о деле Итон-Лэмбертов. Я знаю, что тогда произошло.

Какую-то секунду у Уортон был удивленный вид, затем она испугалась, но испуг в ее глазах быстро сменился насмешкой.

— Вот как? И что же ты знаешь, сержант?

— Я знаю, что ты подкинула вещественное доказательство и силой выбила у обвиняемого признание.

Она улыбнулась, и Джонсон прекрасно понимал, что улыбка эта не притворная. Взгляд Уортон был отнюдь не смущенным, как у человека, который боится разоблачения. Всем своим видом она сейчас напоминала тигровую акулу, немигающим взглядом следящую за жертвой.

— Не имею ни малейшего представления, о чем ты говоришь, — бросила она и, не дав ему возразить, продолжила: — Но если у тебя есть доказательства, что в деле Итон-Лэмбертов что-то сделано неправильно, то об этом, очевидно, следует доложить кому-нибудь из начальства.

Она прекрасно понимала, что никаких явных доказательств у Джонсона нет, и это разозлило его еще больше.

И даже чересчур, как выяснилось. Поскольку аргументов у него больше не оставалось, он сказал первое, что пришло ему в голову:

— Вряд ли я найду того, с кем ты еще не переспала.

Она вздрогнула, как будто Джонсон ударил ее. Затем прищурилась. Он ждал.

И все же пощечина оказалась столь внезапной, что он не успел среагировать. Уортон молниеносно и в то же время изящно, словно балерина, развернулась всем корпусом, выбросила руку вперед и быстро покинула освещенный круг. В темноте хлопнула входная дверь.

Боли Джонсон практически не чувствовал, но еще долго стоял, словно приклеенный к полу, потирая щеку.

Возвращение Гамильтона-Бейли домой в этот вечер не было ознаменовано ничем необычным, по крайней мере поначалу. Они с Иреной уже давно перестали быть мужем и женой, однако оба признавали, что вести хозяйство выгоднее на пару, как и прежде. Свою «семейную» жизнь они строили по принципу взаимодополнения: у каждого из супругов были собственные места обитания и собственные часы пребывания в квартире, поэтому Александр с Иреной редко пересекались и во времени, и в пространстве. С приближением вечера Ирена обычно готовила ужин, а затем удалялась в свою комнату или гостиную. Таким образом, когда Гамильтон-Бейли приходил с работы, в его единоличном распоряжении оказывалась просторная кухня, из которой он неизменно следовал в кабинет, а уже оттуда в свою спальню. Утренние часы и выходные дни были организованы примерно по тому же принципу, и самым удивительным являлось то, что супруги строго соблюдали очередность во всем, даже не сверяясь с часами.

Приемы гостей — удручающе частые, по мнению Александра, — устраивались с помощью специальных фирм, занимавшихся организацией праздничных столов; при этом супруги на время возводили хрупкий, но внешне безупречный фасад крепкого семейного здания, и хотя он никого не обманывал, главное было — соблюсти декорум.

Гамильтона-Бейли несколько удивило, что на этот раз жена не поспешила устроить в доме очередное сборище. Он на скорую руку соорудил нечто вроде острого мексиканского мясного рагу с фасолью из продуктов, купленных по дороге в ближайшем магазинчике (Александр терпеть не мог супермаркетов, где, как ему казалось, все глазеют на него, пока он с корзинкой ходит между полками), и, поев, удалился в кабинет, где первым делом включил радиоприемник. Симфония Малера наполнила собой помещение, освещенное настольной лампой. Опустившись в кресло, Александр налил себе солидную порцию коньяку. Как правило, после ужина он сразу садился за монографию Грея, но прошло уже несколько дней, как он изменил этой привычке. Сидя в кресле с бокалом в руке, он невидящим взглядом смотрел в пространство перед собой. Ему многое надо было обдумать, очень многое.

Минут через двадцать раздался стук в дверь.