Питер Джеймс - Одержимый

Томас вспоминал один из таких званых обедов. Он сидел за компьютером в своей комнате для занятий, расположенной на первом этаже, прямо под спальней матери – если она звала его, здесь он мог ее слышать. Тяжелые угольно-черные портьеры – светомаскировка времен Второй мировой войны – пропускали в комнату только несколько тонких лучиков утреннего солнца. Он опустил портьеры на всех окнах в доме.

Он с радостью погасил бы солнце и погрузил во тьму весь мир. Свет – для живых. Для мертвых – тьма. Теперь этот дом – дом мертвых.

Был вторник, десять тридцать пять утра. Он, как обычно, не спал всю ночь. Хотя не совсем как обычно – его мать умерла, и поэтому ничего и никогда уже не будет как обычно. Все изменилось. Прошлое – это другая страна. Но чтобы попасть в новую страну, недостаточно просто перейти границу. Нужно закончить некоторые дела. Путешественники собирают чемоданы перед тем, как отбыть. Завершить дела – все равно что собрать чемоданы.

Он поразмыслил над метафорой и счел ее неплохой. Чемоданы или…

Он отклеил от запястья пластырь и посмотрел на ряд следов от зубов. Эта сука редакторша укусила его вчера вечером на стоянке. Человеческие укусы опасны – опасней собачьих, опасней, чем впившийся в руку ржавый гвоздь. Следовало сделать противостолбнячный укол, но он был слишком занят. Как он в одиночку справится со всем, что нужно еще сделать?

Томас потер усталые глаза и, оторвавшись от дневниковых записей на компьютерном экране, посмотрел на постер над столом. С постера на него смотрела мать. В этой комнате не было ни одного уголка, который не напоминал бы о ней. Каждый дюйм стен покрывали ее забранные в рамки фотографии, постеры, афиши, посвященные ей стихи. Этот постер был его любимым. Она пренебрежительно смотрела в камеру сквозь волнистые светлые волосы, капризно надув губки и вызывающе выставив ногу в черном чулке из открытой двери спортивного «ягуара ХК120». Ее юбка задралась недопустимо высоко, приоткрыв или почти приоткрыв (он никогда не мог сказать с уверенностью) обнаженное бедро.

Внизу постера было написано:

«ЛОУРЕНС ХАРВИ И ГЛОРИЯ ЛАМАРК… В ФИЛЬМЕ… „ДЬЯВОЛЬСКАЯ ГОНКА“!»

Она играла главную женскую роль. Ее имя стояло впереди названия! Ее партнером был один из величайших актеров двадцатого века!

А теперь она мертва. Ее карьера была разрушена нечистыми на руку конкурентами, ее достоинство было попрано ничтожествами вроде этой суки Тины Маккей. А затем ее убил доктор Майкл Теннент.

Его мать лежит в холодильнике морга. Он знал, как вскрывают трупы, и считал это унизительным. Его мать, прекрасное, небесное создание, лежит там обнаженная, ее мозг, извлеченный из черепа каким-нибудь тупоголовым патологоанатомом, разрезан, завернут в пластиковый пакет вместе с остальными органами и засунут в нее, словно потроха купленной в супермаркете курицы.

Он тихо заплакал от этой мысли. Человеческое достоинство так много значило для нее, а теперь ее тело кромсают пилами, ножами и скальпелями на стальном покойницком столе.

Он посмотрел на стол. На зубы Тины Маккей. Он смыл с них кровь и разложил в правильном порядке, чтобы удостовериться, что не пропустил ни одного. Полный набор. В отличном состоянии – она, наверное, хорошо за ними ухаживала.

Неожиданно он почувствовал острый укол вины – из-за боли, которую ей причинил. Он снова посмотрел на следы от зубов на запястье. Затем перевел взгляд на экран, на слова, которые только что напечатал.

Нужно давать миру сдачи со всей силой, на какую ты способен.

Нужно.

Он почувствовал себя лучше. Причина и следствие. Так функционирует мир. Тина Маккей укусила его, и теперь она никогда не сможет этого сделать.

Чувству вины нет места.

Она получила свое только потому, что отвергла его рукопись. Она сама во всем виновата.

«Странная штука – человеческая воля к жизни», – подумал он. Люди сделают все и скажут все, лишь бы остаться в живых. Даже если, как в случае с Тиной Маккей, все, что их ждет впереди, – это еще больше боли.

Его совесть была чиста. Он потянулся к музыкальному центру и нажал клавишу воспроизведения. Комнату заполнил голос психиатра. Томас знал наизусть каждое слово, записанное на пленке.

Он перемотал кассету назад, откинулся в кресле и включил запись снова – в сотый, в тысячный, в миллионный раз прислушиваясь к обеспокоенному голосу доктора Майкла Теннента.

«Это доктор Теннент. Глория, не могли бы вы мне позвонить? Боюсь, я расстроил вас сегодня утром. Нам необходимо поговорить».

Он нажал «Стоп» и стал смотреть на экран компьютера. Он попытался продолжить свои записи, но буквы на экране потеряли резкость. В одиночестве своей комнаты он оплакивал все, что потерял.

Майкл Теннент все еще пребывал в растерянности после сеанса с Германом Дортмундом. Он никак не мог сосредоточиться на своем следующем пациенте – сорокадвухлетней женщине, страдающей от телесного дисморфизма.

Несчастная за последние пять лет сделала одиннадцать пластических операций лица и тела. Ее трагедия состояла в том, что она, будучи и до этих операций красивой женщиной, просто не могла поверить в это. Случай, противоположный случаю Глории Ламарк, которая не могла поверить в то, что когда-нибудь утратит красоту.

У Майкла раскалывалась голова. Несмотря на то, что на нем был легкий льняной костюм светлого тона, он чувствовал, что покрывается потом. Хорошо бы пойти домой, проглотить пару таблеток парацетамола, спокойно посидеть в комнате, задернув занавески на окнах. Но у него сегодня полный список, и некоторые из его пациентов полностью зависят от него. Некролог в газете, лежащей на столе, – первое тому доказательство.

Передозировка лекарственных средств.

Он точно знал, почему она это сделала, и это было хуже всего. Она сделала это, потому что…

Зазвонил телефон. Секретарша Тельма сообщила, что пришла пациентка, которой было назначено на одиннадцать. Майкл попросил, чтобы та подождала несколько минут.

– Хорошо, доктор Теннент, – сказала Тельма, затем добавила: – Я слушала вчера радиопередачу. Думаю, она прошла очень хорошо. Вы были даже более доверительны, чем обычно.

Майкл унаследовал Тельму от своего предшественника и знал, что у нее есть муж-деспот и почти наверняка был такой же властный отец. Это была маленькая миловидная женщина с седыми волосами, нервная и услужливая. Она выглядела старше своих лет. Майкл считал, что она научилась жить, не вступая ни с кем в конфликт. Она нашла фарватер, позволяющий идти меж скал, и не покидала его ни при каких обстоятельствах. В таком образе жизни мало хорошего, но столь же мало плохого. Существование в истинном смысле этого слова. Что ж, многие люди не имеют и этого.