Альдо Пазетти - Вид с балкона

Энрико стерпел и это.

— Хорошо, так что вам нужно? Чего вы все добиваетесь?

— Вы не имеете права никого увольнять. Никого, ясно вам? Это нарушение трудового законодательства.

— Трудового законодательства?.. — все тем же ровным голосом, даже несколько задумчиво переспросил Энрико. — Неправда, я закон знаю и соблюдаю. Но может ли быть закон сильнее отцовского долга? А если у отца нет больше денег, он их что, из пальца высосет?

— Да хоть из пальца.

Тут уж Энрико не выдержал:

— Послушайте, молодой человек, вы, вообще, понимаете, что происходит?

— Лучше вас.

— Одно из двух: либо вы в курсе дела и, значит, поступаете бесчестно, либо просто ничего не понимаете.

— Полегче на поворотах, синьор Тарси!

Энрико опротивел этот разговор, и он устало сказал:

— Послушайте, мне время дорого, да и к чему спорить? Вон, взгляните в окно, у всех у вас машины, на что же вы жалуетесь?

— Это к делу не относится.

— Еще как относится! — Энрико невесело улыбнулся. — Скоро приду у вас работу искать, а вы мне откажете… Короче говоря, я свой долг выполнил. Что вам еще надо?

Юнец запальчиво выкрикнул:

— Никаких увольнений!

— Согласен, но при одном условии — платить им будете вы.

— Заявляю при свидетелях, — завопил воинственный глава делегации, — это гнусная провокация! И вам она даром не пройдет, синьор Тарси.

Тогда, стукнув кулаком по столу, Энрико гаркнул еще громче:

— Довольно! Вон из моего дома!

В ответ наглый юнец вскинул тросточку и ударил ею по висевшей на стене цветной гравюре, разбив стекло.

Энрико схватил старинный пистолет, служивший пресс-папье, и прицелился в нахала и его приятелей. Те сломя голову бросились вниз по лестнице.

Потом Энрико пожалел о своем поступке. Чем виноваты эти простаки? Скорее уж, здесь вина их вожаков, специально подливающих масла в огонь.

Несколько дней спустя он получил повестку в суд: угроза применения оружия. Зато у самых ворот он нашел несколько корзиночек со свежим творогом, фруктами, колбасой. А еще завернутый в газету букет полевых цветов.

Одно из подношений — красивый медный котелок, доверху наполненный конфетами и изюмом, — было от цыган.

Как всегда, цыгане в том году расположились табором на большом гумне, которое с незапамятных времен предоставили в их полное распоряжение. И ни разу между цыганами и местными жителями не возникло никаких стычек.

Это был небольшой мирный табор, кочевавший в основном по Италии в старых и скрипучих кибитках, которые, однако, всем местным ребятишкам представлялись сказочными каретами. А когда цыгане разбивали шатер с живописными заплатами, устраивали балаган с каруселями, музыкой, тиром, лотереей, когда огнем горели в танце широкие цветастые юбки и пахло жженым сахаром, конской и обезьяньей мочой, тогда уж веселью не было конца. И пусть не все их акробаты, клоуны, певцы и музыканты были первоклассными, крестьяне все равно веселились от души. С годами этот кочевой народ совсем утратил традиционно цыганский характер и превратился в благодушную группу ремесленников, жонглеров и уличных певцов на манер неаполитанских.

Между прочим, самый старый из цыган, с глазами, вечно мутными от вина, утверждал, будто родился во время битвы при Аустерлице, и похвалялся, что, играя на цимбалах, подсказал немало мелодий самому Брамсу.

Но самым главным для простодушных крестьян было другое, возможно, и не столь возвышенное, но существенное качество этих цыган: вопреки укоренившемуся предубеждению они не воровали. Ни разу даже полена со двора не утащили. Более того, частенько помогали крестьянам в работе, а один из них, молодой и красивый, полюбил эти края, выбрал себе бойкую брюнетку да и остался работать кузнецом — ремесло полезное и немного сказочное. Его прозвали Цыганин, и он прочно осел здесь.

Однако в тот год цыган будто подменили: они нюхом почуяли неладное; крестьяне поняли, что с ними теперь надо держать ухо востро, — рыскают повсюду, точно куницы, затевают ссоры. Вдобавок ко всему начали красть.

Неизвестно почему, но цыгане обожали обоих Тарси — может, оттого, что и Анна и Энрико всегда держались с ними просто и по-доброму, а однажды даже помогли уладить в суде сложное дело о наследстве.

Когда на супругов обрушилась беда, цыгане повели себя как-то странно, словно решили на свой лад отомстить за Анну и Энрико.

Рассуждали они так:

— Теперь все это добро больше не принадлежит никому. Так уж лучше оно достанется нам, чем этой собачьей своре.

И тащили, кто что может: уток, коз, головки сыра. Двоих поймали с поличным, и они угодили в тюрьму. Остальным в судебном порядке было предписано возвратиться в родные места — правда, не уточнили, куда именно: ведь родины у этих цыган не было и прибыли они отовсюду и ниоткуда.

Так, безвозвратно ушли и времена цирка «Цимбалон», названного в честь того знаменитого струнного инструмента, что принадлежал старику цыгану, поделившемуся вдохновением с великим Брамсом.

В свое время Энрико весьма неохотно дал согласие стать мэром: согласился лишь в силу семейной традиции, а главным образом чтобы поправить финансовые дела крохотного муниципального совета. Теперь же Энрико весьма деликатно, полунамеками дали понять, что надо бы подать в отставку. Конечно, проводят его со всем почетом, но, увы, упадок семьи Тарси, пускай и незаслуженный, может повредить доброму имени общины.

Энрико не заставил себя упрашивать. Вышел он также из состава муниципального совета, хоть остальные на словах лицемерно протестовали, а на самом деле давно и далеко не бескорыстно мечтали занять этот скромный пост. А вот Тарси, верный заветам предков, в бытность мэром ни разу бесплатного билета себе не взял.

Из одного маленького южного селения долетела весть, что люди видели подростка, чьи особые приметы более или менее совпадали с приметами Джулио. Его тащили за собой трое мужчин, а он сопротивлялся. Так рассказали карабинерам одна женщина и мальчик. Селение тут же взяли под наблюдение, но ничего похожего там не обнаружили.

Неподалеку от того селения пастух рассказал леснику, что видел паренька (того же самого или другого — как знать?), которого жестоко избивал за кустами какой-то волосатый тип. Потом бандюга кряхтя взвалил паренька на плечи и понес, а тот плакал, вернее, как выразился пастух, «слезами обливался».

Наконец, совсем в другом месте несколько ребятишек пришли в полицию и поведали историю, сочиненную то ли от страха, то ли из детской страсти к фантазиям и тайнам. Но что-то в их рассказе все же, очевидно, было правдой. Из какого-то заброшенного подвала время от времени доносились звуки ни человеческие, ни звериные, а страшные, тяжкие вздохи. По предположениям мальчуганов, это стонали духи или закованный в цепи узник.