Альдо Пазетти - Вид с балкона

И вот в ночь со среды на четверг, на час раньше установленного срока, Энрико наконец сказал:

— Пора.

Анна крепко обняла его, он ее поцеловал на прощание, а потом они вместе стащили чемодан до черного хода, где уже стояла наготове машина.

В тишине стрекотали кузнечики. Энрико покатил вниз по склону, не заводя мотора, а затем до шоссе ехал на самой малой скорости. Только тут он зажег подфарники, дал газ и помчался вперед сложным маршрутом, который заранее досконально изучил, словно готовился к боевым действиям или к шпионской миссии.

Позади осталось селение, погруженное в сон.

Вот и шоссе на Порцуск с дорожными указателями. Энрико притормозил и стал старательно их пересчитывать, как будто перебирая зернышки четок. Четырнадцатый километр… Наконец-то! Энрико остановил машину, вылез, вытащил чемодан и аккуратно положил его за каменный столбик.

Замер, прислушиваясь. Ни звука. Он снова сел в машину, развернулся и помчался домой.

Было четыре утра. Анна по-прежнему сидела в кресле, застывшая как статуя. Казалось, даже руки ее не сдвинулись ни на миллиметр с тех пор, как ушел Энрико.

До сих пор все операции совершались в полнейшей тайне.

Но на другое утро Энрико, ощутив наконец внутреннее облегчение, поделился с самыми близкими, дав понять, что обязанности свои он уже выполнил, выкуп заплачен и Джулио скоро вернется к ним.

Благая весть с быстротой молнии облетела селение: люди чувствовали, что хозяин их накануне самого большого праздника в своей жизни, и радовались за него.

В нетерпеливом ожидании великого события замерла даже работа в поле. Люди бродили по окрестным дорогам и тропинкам, надеясь первыми заприметить Джулио. Некоторые даже забрались потихоньку на колокольню, и один из этих дозорных ненароком ушиб голову о язык колокола. В трактирах крестьяне распивали «ламбруско» по случаю счастливого исхода дела.

— Пусть только сунутся еще раз! — захмелев, кричали они. — С нами шутки плохи!

Маленький духовой оркестр, созданный по инициативе Энрико Тарси, начистив инструменты, разучивал веселый марш. Приходский священник дон Эусебио тоже готовил благодарственное песнопение с участием детского хора.

Из города приехала графиня Девекки, троюродная сестра Анны, с огромной коробкой голубого драже.

— Это ведь как крещение! — важно объявила она.

Пожаловала и тетушка Эрмелинда, эта затворница, которая общалась с миром только по телефону; когда же ей наносили визит, гостей встречала экономка и, приложив палец к губам, предупреждала: «Тсс, у госпожи опять мигрень». Насмешник Джулио прозвал ее дом «больничными палатами». Так вот, тетушка Эрмелинда прикатила на своем «мини-моррисе» и, выбравшись из кабины, возвестила:

— У меня голова прошла!

Рабочие сыроварни предложили назвать новый детский сырок «Джульетто».

— Сначала в ванную, — сказала Анна. — Я приготовлю ему горячую ванну с мыльной пеной, а потом — королевский обед, полента и молоко, разве это не по-королевски? Он обожает поленту и молоко. И наконец-то мальчик сможет отоспаться вволю, но только в нашей постели, вместе с нами!

Затем перескочила на другое:

— Уж теперь-то, Энрико, кассетный магнитофон ты ему подаришь.

— Никаких магнитофонов, — отрезал он. Посмотрел на жену, помолчал. — Чудеса, да и только! Точно Джулио возвращается с дипломом в кармане… А ведь если разобраться — в чем его заслуга? Что он дал себя похитить этим негодяям?

Он засмеялся. Но Анна как-то сразу посуровела.

— Это куда важнее и больше, чем вернуться с дипломом, и ты сам это знаешь. Я словно второй раз его рожаю, с той же болью и радостью. Помнишь тот день, Энрико?

Прошел четверг, за ним пятница. Джулио так и не вернулся.

В субботу, примерно в час дня, на письменном столе зазвонил телефон. Анна дрожащей рукой схватила трубку. Это был он, Джулио.

В первый миг ни мать, ни сын не могли произнести ни слова. С обеих сторон доносились только приглушенные, сдавленные всхлипы, слившиеся воедино.

Наконец Анна собралась с духом.

— Джулио, мальчик мой, как ты там, где ты, тебя освободили?!

— Мама, я здоров, но меня еще не отпустили.

— Какая низость! Почему? Разве они не получили денег?

— Получили, но говорят, этого мало. Дай мне, пожалуйста, папу.

Энрико так сжал трубку, словно хотел ее раздавить:

— Джулио, дорогой, чего требуют эти подонки?

— Осторожней, папа, я ведь не один, у меня пистолет приставлен к спине. Они требуют еще пятьсот миллионов.

— Пятьсот? Но я же не бездонный колодец!

Кто-то резко перехватил у Джулио трубку, и знакомый противный голос презрительно проговорил:

— Послушайте, Тарси, не надо метать икру. Мы даем обещания и держим их так, как нам вздумается. Ясно вам? Ручка ножа в наших руках, не забывайте об этом, Тарси. Мы всерьез поинтересовались вашими сбережениями. У вас, Тарси, еще есть что пощипать. Условия освобождения вашего сына диктуем мы. Принять их или отказаться — дело ваше. А что для вас означает отказ, вы, Тарси, надеюсь, понимаете?.. Подождите у телефона.

Бандит, очевидно, говорил вполголоса с кем-то, стоявшим рядом. Энрико почудилось, что он сказал: «Уведите мальчишку».

— Ждете, да? — снова сказал он в трубку. — Вот умница, вам стоит быть благоразумным! — Он хохотнул. — Итак, Тарси, все как в первый раз. Еще пятьсот миллионов — сущий пустяк для такого богача, как вы. Купюры по пять тысяч лир, черный чемодан. Сегодня суббота, завтра воскресенье, все банки закрыты. Как видите, мы входим в ваше положение. Давайте условимся: в ночь с четверга на пятницу, в три часа, согласны? Думаю, согласны, синьор Тарси! Оставите чемодан в заброшенной хибаре с правой стороны дороги, сразу после развилки, откуда начинается дорога на Альбаторту. Там она одна, такая хибара, ошибиться невозможно. И не раскрывайте пасть. Вы ведь понимаете наш жаргон, Тарси? Иначе…

Это было как удар грома. Словно на голову вдруг рухнул потолок.

Энрико и Анна сами не знали, сколько просидели они в полном оцепенении. Трубка выпала у Энрико из рук, и он ее так и не положил, когда услышал гудки отбоя.

Они не обменялись ни словом и вряд ли видели друг друга — точно окаменели.

Энрико все думал и думал, но не о пятистах миллионах и даже не о Джулио. Думал о том, что бы он сделал, сойдись он с ними лицом к лицу. Вот их арестовали, ему позволяют войти в камеру: карабинеры поверили его уловке, когда он притворился беспомощным, опустошенным, готовым все простить. Он медленно, с кривой усмешкой подходит к ним и вдруг бросается на этих подонков, распарывает им кишки кухонным ножом, который припрятал за пазухой, молотит ногами, давит, как тараканов, морщась от отвращения… Но, встретив потухший взгляд Анны, он мигом отрезвел.