Андреас Эшбах - Железный человек

Внезапно я почувствовал нетерпение. В конце концов, там, наверху, и меня поджидало что-то вроде спасения. Я припустил вверх в механически усиленном беге, для моего сложения довольно непринуждённом, который, однако, немало удивил бы постороннего наблюдателя. Но такого наблюдателя здесь не было. В полном уединении я бежал по восходящим вверх лугам и пастбищам, легко перемахивая через ограды высотой по пояс, навстречу ветру, который трепал мне волосы и дышал сырой травой и туманом. Я бежал, не оглядываясь, оставляя позади себя город, который был моим домом.

Уйти, чтобы больше никогда не возвращаться, – это, кажется, было центральным мотивом в моей семье. После смерти родителей я ни разу больше не был в Бостоне. Мой отец когда-то уехал из Ирландии и хотя время от времени заводил разговор о том, чтобы съездить на родину, но так никогда и не сделал этого. И моя мать оставила нас, чтобы больше не вернуться, даже на пять минут, или хотя бы для того, чтобы забрать свои вещи или поругаться с отцом.

Мои воспоминания о прошлом – большей частью размытые и нечёткие, и требуется время и усилия, чтобы вызвать в памяти отдельные детали. Но есть сцены, которые я помню как сейчас, ярко и красочно, как те подсвеченные изнутри рекламные плакаты, которые встречаются в аэропортах или на вокзалах. Одна из таких сцен: я прихожу вечером домой. Мне семь лет, я весь в пыли, потому что мы полдня играли на стройке, где уже несколько недель не велись никакие работы, – великолепное и, разумеется, запретное место для игр. Я прикрываю за собой дверь и надеюсь, что мне удастся прошмыгнуть наверх незаметно от матери, но на кухне хлопочет не мать, а отец. Он стоит у плиты и жарит мясо. На столе две тарелки, стаканы, большая бутылка колы и три бутылочки соуса для мяса, а также пластиковая коробка с салатом. Пахнет мясом и тушёной картошкой. Я останавливаюсь, потому что ещё никогда не видел отца у плиты.

– Иди мойся, – говорит он мне со странной улыбкой. – Сегодня у нас мальчишник.

Во время еды он несколько раз спрашивает, вкусно ли, как будто не верит мне, когда я восторженно киваю с набитым ртом. Потом он говорит, что мать уехала, на некоторое время, и что теперь у нас будет мужское домашнее хозяйство, что нам придётся управляться самим, и что я должен буду помогать ему, потому что без меня ему не справиться. То, как он это говорил, звучало просто великолепно. В конце он, помедлив, добавил:

– Может быть, это навсегда.

Не помню, что я ему тогда ответил. Помню только, что в тот вечер мне можно было оставаться в гостиной, сколько я хочу. С того времени мне это разрешалось всегда; у меня было такое чувство, что отцу приятно, когда по вечерам я сижу с ним в гостиной. И я припоминаю, что в тот, самый первый, вечер шла первая серия «Человека в шесть миллионов долларов» и мне можно было её посмотреть.

Как я уже говорил, мать уехала и больше не вернулась. Потребовалось время, чтобы я свыкся с этим, но теперь мне уже и не вспомнить, каково мне тогда приходилось. Мои воспоминания скрыты некоей пеленой тумана, из которого выделяются лишь два ярких пятна: телевизионный сериал о бионически усиленном человеке и удивление, что отец хорошо готовит.

Когда мне было семнадцать, я однажды съездил к матери. Это был первый после её отъезда и последний раз, когда я видел её. И это было ужасно стыдно и мучительно. Она жила в Нью-Йорке, работала в страховой компании, и вид у неё был такой же несчастный, как и раньше, сколько я её помнил. Хуже всего было то, что нам практически нечего было сказать друг другу. Мы пошли поесть в итальянский ресторан, где нас посадили за стол прямо на улице, а пицца была слишком жирной и холодной, и мы провели там бесконечный час в беседе ни о чём. Как дела у меня в школе. Что я собираюсь делать после школы. Подумываю о том, не пойти ли мне в Вооружённые силы, сказал я, на что она только подняла брови и сказала:

– А.

И больше ничего. Её рассказы вертелись главным образом вокруг её работы, которую она изображала мне с утомительными подробностями. Она была маленькая, гораздо меньше, чем я помнил из детства, и свою чёрную сумку постоянно прижимала к себе, даже во время еды. Как будто её грабили уже раз сто.

Она жила в однокомнатной квартире на Истсайде, в высоком старом кирпичном доме, и там мы выпили кофе. Из её единственного окна был виден Бруклинский мост и громыхающие мимо поезда сабвея. На кофейных чашках был логотип страховой компании, но не той, в которой она работала. Когда мы так сидели, пили кофе и больше не знали, о чём говорить, она вдруг сказала:

– Я всегда хотела в Нью-Йорк. Когда мы поженились, твой отец обещал мне, что когда-нибудь мы сюда переедем. Но он для этого палец о палец не ударил, ни разу. Он оказался обманщиком, он врал, как врут все мужчины, чтобы заполучить женщину. Он думал, что я про это забуду. Мне просто пришлось уйти, иначе бы я никогда в жизни не попала в Нью-Йорк. Понимаешь?

Она сказала это так, будто всё время только и ждала случая, чтобы выговориться на этот счёт, а может, чтобы набраться мужества, не знаю, но она выпалила это так внезапно, что я не знал, что ответить. Я лишь кивнул, и этого ей хватило. Чуть позже она проводила меня на поезд, и это был последний раз, когда я видел её живой.

Почему я сейчас вспомнил об этом? Мне много чего приходило в голову, пока я бежал вверх по склону. Это было всё равно что сбросить балласт; как будто, погрузившись в болезненные воспоминания ещё раз, я мог окончательно избавиться от них или хотя бы от боли, связанной с ними. Я бежал мягкими, длинными прыжками по бесшумной траве, перепрыгивая через ограждения, когда они возникали на пути, а мне чудилось, что я бегу по улицам Бостона, по коридорам моей школы, убегая от тех, кто мог меня обидеть, потому что они были сильнее и больше меня, я бежал и с горькими детскими слезами клялся когда-нибудь отомстить.

На некоторых пастбищах ночевали овцы, целые стада, сбившись в кучки, белые клубки на тёмной траве. Чтобы не спугнуть их, я тормозил вблизи них, переходя на нормальный шаг, и старался тихо проскользнуть мимо. Некоторые животные всё же просыпались, вытягивали шеи, озирая чужака, поворачивали свои острые чёрные мордочки, но я издавал успокаивающие звуки, которые, как правило, оказывали на них действие: бросив последний скептический взгляд на эту двуногую овцу, они снова зарывали головы себе в шерсть.

Во время одного из таких тормозных манёвров это и случилось. Внезапная, резкая боль взорвалась в моём бедре, боль, как будто ляжку мне пронзил гарпун с шипами и рывком выдрал из моей ноги клочья мяса. Меня швырнуло, из горла вырвался булькающий крик, и я рухнул, подкошенный, как срубленное дерево.