Нацуо Кирино - АУТ

— Жена, — произнес он вслух. — Как насчет нее? Вы уверены, что она ни при чем?

Кунигаса даже вздрогнул от такой наглости.

— Беспокойся за свою задницу, Сатакэ! У нее алиби. Нет, я ставлю на тебя.

Значит, ее уже проверили, подумал он. И ничего не нашли. А теперь этот детектив хочет свалить все на меня. Ничего хорошего такой подход не обещал.

— Не хотелось бы вас огорчать, но я действительно не убивал его. Клянусь.

— Лживый ублюдок! — взревел Кунигаса.

— Пошел ты — пробормотал Сатакэ и, наклонившись, сплюнул на пол.

Выпрямиться он не успел, потому что Кунигаса сильно ударил его локтем в висок.

— Поосторожнее, — предупредил детектив, но Сатакэ и не нуждался в предупреждениях.

Он отлично понимал, что они, если только захотят, могут повесить на него все, что угодно. А ставка на сей раз была слишком велика: на кону стояла его жизнь. От злости и волнения его начало трясти. Сатакэ поклялся, что если только выпутается, то разберется с убийцей — а убийцей, по крайней мере сейчас, он считал жену — сам, без посторонних.

Имея представление о том, как делаются такого рода дела, Сатакэ понимал, что вполне может лишиться обоих клубов, и мысль об этом приводила его в отчаяние. Десять лет, десять долгих лет после выхода из тюрьмы он упорно и кропотливо выстраивал свой бизнес — и для чего? Чтобы вляпаться вот в такое? Лето, это все оно… Лето взяло над ним верх. Он должен был знать, должен был увидеть это в картах…

В комнате вдруг потемнело, и, подняв голову, Сатакэ увидел нависшие над башнями Синдзюку черные тучи. Ветер уже трепал листья дзельквы, предвещая близкий ливень.

В ту ночь в камере предварительного заключения Сатакэ приснилась женщина. Она лежала перед ним, и в глазах ее застыла мольба. О чем она просила? Отвезти ее в больницу? Он просунул палец в рану, оставленную на теле ножом, но женщина, похоже, ничего не почувствовала и только шептала: «Отвези меня в больницу». Рука перепачкалась кровью, и он стал вытирать ладонь о ее щеку. Вот тогда-то ее лицо, вымазанное ее же кровью, обрело вдруг невероятную, неземную красоту.

— Отвези меня… в больницу.

— Там тебе уже не помогут. Все кончено.

Она молча схватила его руку с неожиданной для умирающей силой и прижала его пальцы к своей щеке, словно требуя, чтобы он убил ее побыстрее.

Вместо этого он погладил ее волосы.

— Еще рано.

Мольба в ее глазах сменилась безысходным отчаянием, и его сердце сжалось от жалости и восторга. Рано. Еще рано. Время не пришло. Только когда мы кончим вместе… Он еще крепче стиснул ее скользкое от крови тело.

Сатакэ открыл глаза. Он весь пропитался кровью — по крайней мере, так показалось в первый после пробуждения миг, пока он не понял, что покрылся не кровью, а потом. Сатакэ бросил взгляд на сокамерника — мошенника, занимавшегося подделкой дорогих часов, который лежал совершенно неподвижно на соседней койке и делал вид, что спит. Не обращая внимания на соседа, Сатакэ сел. Она приснилась ему впервые за десять лет, и теперь он испытывал необъяснимое волнение, даже возбуждение. Казалось, она где-то рядом. Он с надеждой вглядывался в темные углы камеры.

Анна хорошо помнила свою первую поездку по железной дороге. Зимой, почти четыре года назад. Как всегда, вечером вагон был переполнен. Анна, не привыкшая к толпе, чувствовала себя так, словно ее поглощает некое чужое, враждебное тело. Безжалостный поток из сумок, локтей и плеч унес ее в глубь вагона. Каким-то чудом ей удалось зацепиться за кожаную петлю и устоять на месте. Прямо перед Анной было окно, за которым пылал оранжевый зимний закат. Когда в вагоне зажегся свет, здания за окном отступили, растворились в темноте и исчезли. Поезд тронулся. Время от времени она оглядывалась по сторонам, боясь пропустить нужную остановку или просто не добраться до выхода из-за отделявшей ее от двери толпы.

В какой-то момент до Анны донеслись звуки ее родного языка. Кто-то стоявший совсем близко говорил на знакомом шанхайском диалекте. Ей сразу стало спокойнее. Она обвела взглядом лица соседей и вдруг, прислушавшись внимательнее, поняла, что слышит японский, звуки и тона которого очень походят на шанхайский. И тогда ей стало по-настоящему одиноко, как бывает одиноко только путешественнику, брошенному на произвол судьбы в чужой стране. Хотя лица и голоса не так уж сильно отличались от ее собственных, она была совсем одна в мире, где не знала никого и где никто не знал ее.

Когда Анна снова посмотрела в окно, солнце уже село и в темном стекле отражалась она сама: потерянная и несчастная молодая женщина в жалком пальто. Вид этой бедняжки вызвал у нее ощущение полной изолированности, оторванности от привычного мира. Ей было тогда девятнадцать. Конечно, первое потрясение, вызванное столкновением с экономическим процветанием Японии и сумасшедшей, бурлящей активностью города уже осталось в прошлом, но такое чувство одиночества, чувство, подобного которому она никогда не испытывала, накатило впервые.

Возможно, если бы она приехала в Японию на учебу — визу ей выдали именно для этого, — то как-нибудь справилась бы с неожиданными трудностями. Однако Анна ставила перед собой совершенно иную цель — заработать денег, а единственными привезенными ею с собой инструментами были молодость и красота. Она приехала, переполненная большими надеждами, соблазненная легкостью быстрого обогащения, подогретая обещаниями и рассказами об ожидающих ее в Японии богатствах. В конце концов именно стремление к тому, чтобы добиться всего быстро и легко, и сыграло решающую роль в определении судьбы такой неглупой и благоразумной девушки, как Анна. Она хорошо училась в школе и даже подумывала о том, чтобы поступить в университет. А вместо этого оказалась в Японии, где деньги приходилось зарабатывать, проводя время с местными мужчинами. Анна понимала, что этот бизнес нечист, аморален, но ничего не могла с собой поделать.

Ее отец работал таксистом, мать продавала овощи на рынке. Каждый вечер, приходя домой, они рассказывали о своих успехах, о деньгах, заработанных смекалкой и терпением. Так жили и так зарабатывали в Шанхае все. Но Анна знала, что никогда не сможет поделиться собственными успехами со своими серьезными, трудолюбивыми родителями. К тому же здесь, в Токио, втайне гордясь шанхайским происхождением и красотой, она постоянно испытывала если не страх, то по меньшей мере робость перед богатыми и самоуверенными молодыми японками. Именно уверенности в себе ей и не хватало. Какая несправедливость! Как раз в такой период разочарования, неуверенности и одиночества Анна и увидела себя как бы со стороны — перепуганной и растерянной деревенской девушкой, заблудившейся в большом городе.