Иэн Бэнкс - Пособник

Потому что я был там, я был частью этого, всего полтора года назад, после долгих месяцев, когда я обхаживал сэра Эндрю, умолял, выклянчивал у него эту поездку, и он наконец отпустил меня, но сроки уже подпирали, и грузовики, танки и бронетранспортеры были готовы тронуться с места, и моя мечта сбылась: я мог ехать, мне был предоставлен шанс сделать мое дело и показать себя в лучшем виде, пописать репортажи с передовой — распронастоящий алко-морфо-кока-военный гонзо-корреспондент, поперся с блаженно-маниакальной субъективностью Святого Хантера освещать самую-самую опасную, зубодробительную работенку — современную войну.

Если отрешиться от того факта, что пили там от случая к случаю и мало, а прессе дозволялось освещать лишь немногие, очень неспортивно-односторонне отобранные факты, а к большинству событий ни один журналист не допускался, гонзо- или еще какой, то когда дошло до дела (а до дела дошло, и шанс мне был предоставлен, такой, что не отвертеться, просто вопил мне прямо в рожу: да пиши же ты, хрен моржовый!), я ничего не смог, не смог ничего слепить, как должен был бы настоящий лепила; я просто застыл, пораженный ужасом, потрясенный всей этой сумасшедшей силой — моя человеческая сущность была не готова и непригодна к такому, равно как и мое общественно-профессиональное «я», и моя квалификация, и мое лицо — а сколько трудов положил я, готовя его к тому, чтобы без страха смотреть в море лиц, которые и есть мир.

Так я был поставлен на место, точно взвешен, и потянул мало.

Я стоял в бессолнечной пустыне под небом, черным от горизонта до горизонта, под клубящимся, тяжелым сернистым небом, затвердевшим и запакощенным, насыщенным плотными зловонными эманациями, выдавленными из растревоженного чрева земли, окруженный полуденной теменью этого рукотворного запланированного катаклизма, светящегося погребальными огнями горящих скважин, грязно коптящих вдалеке, я стоял, ошарашенный, то ли в ступоре, то ли в стопоре, содрогаясь перед всем нашим безграничным талантом генерировать дьявольскую ненависть и безумное разорение и не имея никаких сил описать происходящее и поделиться своим знанием.

Я корчился на асфальтово-черной корке погубленных песков, меня опалял жар горящей невдалеке скважины — одной из многих, — я смотрел на искореженные черные металлические конструкции, торчащие над кратером, из которого била смесь нефти и газа — хлестала резкими, пульсирующими и мгновенно рассеивающимися вспышками и пузырями, образующими коричнево-черную струю, превращавшуюся наверху в яростную бушующую огневую стихию; под этим грязным стометровым огненным кипарисом содрогалась земля, словно от нескончаемого землетрясения, рев стоял оглушительный, пронзительный и невыносимый, как вой реактивных двигателей, от него мои кости гудели, зубы клацали, а глаза чуть не вываливались из орбит.

Меня трясло, в ушах стоял звон, глаза жгло, в горле першило от кисловатых, резких паров, испускаемых горящей сырой нефтью, но впечатление создавалось такое, будто само неистовство происходящего погрузило меня в прострацию, лишило мужества и способности рассказывать об увиденном.

Позднее на дороге в Басру, которая шла вдоль бесконечных рядов разбитой техники, необозримой свалки металла, вытянувшейся в линию (снова) от горизонта до горизонта по плоской бурой поверхности пыльной земли, я дивился на искореженные, изрешеченные останки легковушек, фургонов и грузовиков — работа А10, «кобр», ПТУРСов, скорострельных пушек, тридцатимиллиметровых орудий, неистовство кассетных бомб, дорвавшихся до лишенных брони жертв; я видел обгоревший металл, на котором остались лишь обожженные чешуйки покрытой сажей краски, оторванные шасси, раскроенные пополам кабины «хонд», «ниссанов», «лейландов» и «маков», просевших на спущенных покрышках, если только они еще оставались — у многих машин резина выгорела до стального корда; я созерцал эти разбросанные здесь и там в песке осколки былой жизни и пытался представить себя на их месте — разбитых, отступающих, спасающихся бегством в этих беззащитных гражданских автомобилях; пытался представить себе этот ливень ракет и снарядов, эти сверхзвуковые осадки, бушующий и ревущий повсюду вокруг огонь. А еще я пытался понять, сколько же народу здесь погибло, сколько разорванных, обожженных тел и фрагментов тел было собрано в мешки, вывезено и закопано похоронными командами, прежде чем нам позволили увидеть сию икону бойни продолжительностью в один день.

Я сидел на невысокой дюне метрах в пятидесяти от нагромождений металла на полосе распоротой, вспученной дороги и пытался осмыслить все это. Лэптоп лежал у меня на коленях, его монитор отражал серые небеса, курсор неторопливо подмигивал в левой верхней части пустого экрана.

Я просидел с полчаса, но так и не смог родить ничего, что передавало бы, как все это выглядит и что я чувствую. Я покачал головой, встал и повернулся, отряхивая брюки.

В паре метров от меня, наполовину засыпанный песком, лежал черный обуглившийся сапог. Я поднял его — он оказался на удивление тяжелым: внутри все еще находилась нога.

Я сморщил от вони нос и бросил сапог, но и это не помогло, не сдвинуло меня с мертвой точки, мой движок (ха) не завелся.

Ничто не помогало.

Из отеля я передал в газету несколько состряпанных без всякого вдохновения статеек типа «война — ад, но для женщины здесь и мир — не райский сад», потом выкурил довольно мощную мозговертку — мне ее достал мой любезный помощник-палестинец, которого (как только уехали журналисты) арестовали кувейтские власти и после пыток депортировали в Ливан.

Когда я вернулся, сэр Эндрю сказал, что моя работа его совершенно не впечатляет, они могли бы с тем же успехом, но за гораздо меньшие деньги перепечатывать материалы «Ассошиэйтед пресс». Мне нечего было на это возразить, и целых полчаса пришлось сидеть и терпеть эту словесную трепку. И хотя я прекрасно понимал, что это не оправдание, а слабость, презренная жалость к себе, замешанная на самомнении, но во время той убийственной профессиональной порки были минуты, когда я видел себя, попавшего в западню и совершенно раздавленного среди покрытых жирной черной сажей песков у дороги на Басру.

Я слышу вопли мертвецов, заглушающие рев и скрежет, что несутся от скважин, я ощущаю густой въедливый запах коричнево-черной нефти и сладковатую удушающую вонь трупов, потом вопли мертвецов превращаются в крики чаек, а зловоние — в запах моря, к которому примешивается резкий дух птичьего помета.

Я все еще связан. Открываю глаза.

Энди сидит напротив меня, привалившись спиной к грубой бетонной стене. Пол и потолок тоже бетонные. Слева от Энди вход, не дверь, а просто неровный лаз, сквозь который снаружи проникает солнечный свет. Я вижу другие бетонные здания — все заброшенные — и долговязую бетонную вышку, сплошь загаженную чайками. Еще дальше катятся волны с белыми барашками, а совсем вдалеке видна полоска земли. Ветер задувает в открытый проем, посвистывая в мелких камнях и осколках стекла. Я моргаю, глядя на Энди.